Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вообще, что касается Пушкина, то над ним в Советское время, уверяет Волков, просто глумились: в 1937 году из столетия со дня его смерти устроили не что иное, а настоящую "вакханалию" (с.79). О, я это помню: по радио и с эстрады Владимир Яхонтов и Дмитрий Журавлёв глумливо читали именно его "Вакхическую песню":
Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!..
А вместо последней строки "Да здравствует солнце! Да скроется тьма!" они вопили: "Да здравствует Сталин! Да скроется Троц!" Сплошная вакханалия!
Андрей Платонов, уверяет литературный осьминог, ухитрился в эти ужасные дни напечатать хорошую статью о Пушкине, но — под псевдонимом. Почему так? А потому, что еще в самом начале 30-х годов, после резкой надписи Сталина на журнальной публикации его рассказа "Впрок", Платонова-де "выбросили из литературной жизни". Да как же узнали о надписи Сталина, сделанной в тиши кабинета? Разве он тотчас и опубликовал свои маргиналии, то бишь, заметки на полях, как это делал когда-то покойный критик Юрий Суровцев? Владимир Теодорович, Вы же должны понимать, что надпись стала известна только после смерти Сталина, а Платонов умер раньше.
Да, у писателя были немалые трудности в жизни и в творчестве, но все тридцатые годы он активно работал и напечатал немало прекрасных вещей. Вспомните хотя бы "Такыр" (1934), "Третий сын" (1935), "Фро" (1936), "Река Потудань" (1937), "На заре туманной юности" (1938), "Родина электричества" (1939)... А сколько было у него именно тогда критических статей! О Горьком, Николае Островском, Юрии Крымове, о Чапеке, Олдингтоне, Хемингуэе... А пьесы для Центрального детского театра!
Статья Платонова "Пушкин — наш товарищ", которую имеет в виду Волков, была напечатана в журнале "Литературный критик" №1 за 1937 год и вовсе не под псевдонимом, в чем нетрудно убедиться, не обращаясь к архиву. В том же "ЛК" вскоре появилась его статья "Пушкин и Горький". В журнале "Красная новь" (1937, №10) против обеих статей выступил известный тогда критик Абрам Гурвич. 20 декабря в "Литературной газете" Платонов ответил ему вовсе не как человек, живущий в страхе: "Критический метод Гурвича крайне вульгарен и пошл..." Так вот, ответ А.Гурвича тоже в "ЛГ" так и был озаглавлен: "Ответ тов. Платонову". Где же псевдоним?
Сочинение осьминога изобилует нечистоплотными выдумками такого рода и о других писателях. Так, он хочет уверить нас, что в двадцатые годы стихи Пастернака были запрещены. Владимир Теодорович, сообщите этому недотёпе хотя бы списочек основных изданий поэта именно в ту пору: "Сестра моя — жизнь" (1922), "Темы и вариации" (1923), "Избранное" (1926), "Девятьсот пятый год" (1927), "Поверх барьеров" (1929)... Ещё, говорит, тогда были запрещены и стихи Николая Заболоцкого.
И у этого писателя судьба была не простая. Но у него в ту пору и запрещать-то было нечего, кроме, разве что нескольких рассказов для детей, напечатанных в журнале "Ёж". Неужто злодеи их и запретили? А первая знаменитая книга поэта "Столбцы" вышла в самом конце тех лет — в 1929 году. Вокруг неё бурно кипели страсти, но никто её не запрещал.
Нет конца измышлениям и фантазиям этого ракообразного о нашей литературе. Дело доходит вот до чего. Иосиф Бродский, говорит, уверял меня, что Достоевскому, как и его герою Раскольникову, "вполне могла придйти мысль об убийстве ради денег". А мне кажется, что Бродскому вполне могла прийти мысль об убийстве Волкова просто ради того, чтобы он замолчал.
Но Соломон этого не понимает и гонит облезлого зайца своего домысла дальше: "Схожие идеи об убийстве ради денег обуревали молодого Шостаковича". Вы только подумайте, великий композитор, гений, а вот вам, пожалуйста... И как это доказывается? Очень убедительно. В одном из писем, говорит, "у него прорвалось уж совсем "достоевское": "Хорошо было бы, если бы все мои кредиторы вдруг умерли. Да надежды на это маловато. Живуч народ". Да, "заимодавцев жадный рой" ужасно живуч... Владимир Теодорович, неужели Вы и теперь не понимаете, что за создание Божье Ваш друг и какую книгу Вы осенили своим славным именем?
И здесь пора приступить к главному — к образу самого композитора, ибо ведь он, а не ракообразные да членистоногие, стоит в центре сочинения.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери.
А.С.Пушкин. "Моцарт и Сальери"
Вот сценка. В 1943 году Шостакович принял участие в конкурсе на новый гимн. Прослушивание было в Большом театре. Композитора пригласили в правительственную ложу. Он входит и, как говорящий скворец, произносит: "Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Здравствуйте, Вячеслав Михайлович! Здравствуйте, Климент Ефремович! Здравствуйте, Анастас Иванович! Здравствуйте, Никита Сергеевич!" (с.55). И это сервильное чучело — Шостакович?!.
Удивляться тут нечему, говорит Волков. "Ожидание удара преследовало Шостаковича всю его жизнь, превращая её в сущий ад". Именно здесь он видит пример такого ожидания: "Сталин сказал ему: "Ваша музыка очень хороша, но что поделать, музыка Александрова больше подходит для гимна". И повернулся к соратникам: "Я полагаю, что надо принять музыку Александрова, а Шостаковича... (Тут вождь сделал паузу; позднее композитор признавался одному знакомому, что уже готов был услышать: "А Шостаковича вывести во двор и расстрелять"). Да разве не прямо в ложе? Неизвестно почему, но вождь закончил так: "...надо поблагодарить" (с.56). Отчего на сей раз не расстреляли и всех остальных участников конкурса, кроме трех победителей — Александрова, Михалкова и Регистана — неизвестно. (А сталинская благодарность, надо думать, имела не только словесное выражение).
Ни за что Волков не поверит и не поймёт, что, если Шостакович действительно сказал так "одному знакомому", то дурачился, хохмил, потешался. А Вы, Владимир Теодорович, своим авторитетом поддерживаете этот лютый вздор человека, не имеющего ни маковой росинки юмора. Пишете, что когда работали над партитурой Восьмого квартета, посвященного памяти жертв фашизма и войны, то "вдруг ощутил, что в одном месте Шостакович показывает, что его расстреливают, его убивают". Флобер сказал: "Мадам Бовари — это я". И Шостакович, разумеется, тоже хотел вжиться в образы жертв фашизма. Но все-таки мы понимаем, что между Флобером и Бовари есть, ну, хотя бы половое различие. Ваш Волков этого не понимает.
"Многие годы,— пишет он,— Шостакович и его семья балансировали на грани катастрофы, под постоянной угрозой ареста, ссылки или полной гибели". Вот такой гибели, как тогда прямо во дворе Большого театра.
Однако, живой композитор вовсе не производил впечатление человека загнанного, несчастного, ждущего беды. Он любил жизнь и жил со вкусом. Не только много работал, писал, но и много слушал, читал, был страстным футбольным болельщиком и даже имел диплом спортивного судьи, играл в теннис, прекрасно водил машину, любил весёлые компании, имел широкий круг знакомых, влюблялся, был не дурак выпить, в силу обстоятельств даже три раза женился и в двух браках был вполне счастлив, родил физически нормальных сына и дочь... Вот между всем этим он и балансировал.
Волков может сказать: всё так, ибо страшные угрозы, беспощадные удары иногда маскировались под премии. Например, под Сталинские премии Первой степени в 1941-м, 1942-м, 1946-м, 1950-м, 1952-м годах. Пять зубодробительных Сталинских ударов! Легко ли вынести! Никто не получил столько этих ударов. А в 1954-м — Международная премия мира, в 1958-м — Ленинская премия, в 1966-м еще и Золотая Звезда Героя... Всё верно, однако же, ведь не дали ему ни орден Суворова, ни Кутузова. Обошли, обидели, оскорбили, унизили...
Я подхватываю: да, просто не было у нас художника, столь жестоко терзаемого Советской властью! Смертельные удары маскировались также под ордена и почётные звания: три ордена Ленина, ордена Октябрьской революции, Трудового Красного знамени, звание народного артиста СССР. Наконец, была и такая коварная хитрость, как удары под видом квартир, дач, кремлёвских пайков, поликлиник и т.п. Композитор жил в Ленинграде, на Кировском проспекте, но после войны ему предоставляют квартиру в центре Москвы, между прочим (какая чуткость!) тоже на улице Кирова, и дачу в Болшево. Конечно, это были не две комнатки там и здесь, однако в 1947 году дали квартиру в новом роскошном доме МИДа на Можайском шоссе. Сын Максим вспоминает: "Это была не одна квартира, а две. Их просто объединили". Просто... Для тех времен дело совершенно невиданное, другого примера я не знаю.
Сын же рассказывает, что в 1949 году Шостакович отказался ехать на Конгресс деятелей науки и культуры. Ему позвонил Сталин и будто бы состоялся такой разговор. Сталин уговаривал, а Шостакович отказывался: "Я не могу ехать. Я болен, и потом мою музыку запретили исполнять" — "Кто запретил твою музыку?" Вот уже липа. Сталин только с узким кругом старых соратников был "на ты". Это нынешние отцы отечества тычут, куда ни попадя. Впрочем, память, когда дело касается Сталина, изменяет сыну композитора не только здесь. Он ещё говорит, например, что няня на день рождения всегда дарила ему "большую, как простыня, сторублёвую бумажку с портретом Сталина". Не было у нас ни сторублевых, никаких иных "бумажек" этого рода с портретами Сталина, как не было и "бумажек", словно простыня. Может, няня дарила в шутку керенки? Но и там портрет Сталина едва ли мог быть. А тот конгресс, кстати, проходил не в Нью-Йорке, как можно понять из этих воспоминаний, а в Париже и Праге.
- Четыре цвета Путина - Александр Проханов - Публицистика
- Грузия – это праздник - Алексан Аракелян - Публицистика
- Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник) - Александр Проханов - Публицистика
- Газета Завтра 917 (24 2011) - Газета Завтра Газета - Публицистика
- Газета Завтра 918 (25 2011) - Газета Завтра Газета - Публицистика
- Газета Завтра 902 (9 2011) - Газета Завтра Газета - Публицистика
- Партии в XXI веке — есть ли им место в политике? - Внутренний СССР - Публицистика
- Газета Завтра 977 (34 2012) - Газета Завтра Газета - Публицистика
- Газета Завтра 451 (29 2002) - Газета Завтра Газета - Публицистика
- Газета Завтра 346 (29 2000) - Газета Завтра Газета - Публицистика