тюрьмах нормальные перекрытия имеются только над камерами. Середина же здания полая. Так что из коридора первого этажа можно видеть стеклянный фонарь крыши над пятым этажом. В этом колодце звуки распространяются очень хорошо и даже усиливаются. Именно на этом была основана одна из психических пыток заключённых этой больницы в сталинское время. Создана она была в 1951 г. И тогда даже не скрывали, что создана она для того, чтобы без суда содержать в ней людей, неугодных режиму [427] .
Для КГБ это было удобнее. Ведь что могло бы выявиться на следствии? Например, в отношении А. известно, что он собирает книги. Известно также, что среди его многотомной библиотеки есть две антисоветские книги. После ареста обнаружены некоторые антисоветские записи в дневнике А. Но во время следствия А. категорически отрицает свою вину. Наличие двух якобы антисоветских книг (допустим, «Философии неравенства» Бердяева и «Записок Врангеля» он объясняет не антисоветским умыслом, а тем, что собирает редкие книги. Следствие не может доказать обратного. Следствие не может также доказать, что А. давал кому-либо эти книги для прочтения. А. же, в свою очередь, категорически отрицает это. Свои записи в дневнике А. трактует не как политические, а как эмоциональные, носящие исключительно личный характер. В отношении записей также не доказано, что А. давал их кому-либо читать.
Как же в таком случае поступить следствию? Даже для советского суда доказательства, которыми располагает следствие, слишком неубедительны и шатки. Безусловно, советский суд осудит и на основании подобного рода «доказательств» (то ли ещё было в сталинскую эпоху!), но проведение столь формально-юридически не обоснованного процесса было бы для власти в политическом отношении невыгодно.
Выпустить А. – тоже нельзя. Во-первых, агентурными данными точно установлено, что А. настроен антисоветски и поэтому должен быть наказан, тем более, что А. в своём кругу человек влиятельный и уже поэтому он опасен. Во-вторых, выпустить А. значило бы скомпрометировать органы. Скомпрометировать как практически («не могут доказать вины, не умеют работать»), так и политически («хватают невинных людей, воскрешают сталинские методы») [428] .
И если бы не владыка Никодим, не исключено, что пришлось бы ехать с Литейного, 4 на Арсенальную, 9…
И моё «дело» решили «спустить на тормозах»: «Чекисты призваны бороться за каждого советского человека, когда он оступился, чтобы помочь ему встать на правильный путь» (Ю.В. Андропов). Но «вставшего на путь исправления» необходимо «профилактировать», и капитан Зимаков произносит дежурную фразу.
– Ведь мы можем сообщить о Вашем проступке по месту учёбы, организовать общественный суд, и как Вы будете смотреть в глаза своих товарищей?
Эх, Зимаков, Зимаков! Перепутать Духовную академию с Академией тыла и транспорта! Да как бы вы – «общественные обвинители» – чувствовали себя под ненавидящими взглядами студентов, прошедших перед поступлением все «круги ада»! Нет, капитан, «никогда ты не станешь майором!»…
Вроде бы разыгран «блиц-турнир», но время пронеслось как один миг, и уже конец рабочего дня. Зимаков подписывает пропуск на выход: свободен!.. Покидаю «комитетские» стены; до застенков дело не дошло. А в памяти всплывают строки об их «смежниках», почти шекспировские: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете!».
Утром отправляюсь в родную академию, но, заглянув в почтовый ящик, выуживаю оттуда… повестку в военкомат. Да. Чётко работает карательная машина! Не смогли зацепить по статье УК, но есть и другие «рычаги». Значит, об академии придётся забыть года на два как минимум. А в Вооружённых силах свой прессинг: политучеба – самый мягкий способ «промывки мозгов».
Переступаю порог военкомата.
– Вызывали?
– Вызывали. Садитесь.
Военком изучает повестку.
– Значит так. Вы учились на физфаке, прошли курс на военной кафедре и летние сборы. После чего всем выпускникам в 1969 г. было присвоено звание младшего лейтенанта. Правильно?
– Так точно.
– А теперь подошёл срок для очередного воинского звания. Надо принести характеристику с места работы.
– Я учусь.
– Значит, с места учёбы. Жду. До свиданья.
В растерянности выхожу на улицу. Такой дурдом мог быть только в нашей стране. Прямо как в песне Галича: «Вот иду я, размышляю не спеша: то ли стать мне президентом США, то ли взять, да и окончить ВПШ?».
Но в каждом сумасшествии есть своя система, и надо играть по её правилам. Еду в академию, откуда меня «взяли» пять дней назад и где я числюсь «без вести пропавшим». Стучу в кабинет инспектора.
– Можно?
– Входите. (А мне слышится – «введите!».)
Есть расхожая фраза: «Ни один мускул не дрогнул на его лице». Здесь как раз тот самый случай.
– По какому вопросу? (Он-то думает, что я отчисляюсь из академии и пришёл забрать документы.)
– Мне нужна характеристика.
– Это ещё зачем?
– Мне присваивают очередное воинское звание.
Минутное замешательство; в голове протоиерея прокручиваются все мыслимые варианты: такого в его богатой практике ещё не было. На лице – непроницаемая маска: «Зайдите завтра». Написать характеристику – дело нехитрое, но многоопытный инспектор берёт «тайм-аут» для «согласования в сферах».
На следующий день получаю на руки свой «психологический портрет» – на официальном церковном бланке, с крестами и печатью. Дословно строки этого шедевра не помню, но стиль передаю точно: «Отрок сей зело благочестив и богобоязнен. В учёбе прилежен, молитвы знает твёрдо и осмысленно. Богослужения посещает неопустительно. Заслуживает присвоения очередного воинского звания».
Объективности ради замечу, что в тексте отсутствовала обязательная по тем временам фраза: «Политику партии и правительства понимает правильно». (Аналог в гитлеровской Германии: «Беспощаден к врагам рейха»).
… Вхожу в кабинет военкома. Не отрываясь от писанины, он берёт мою бумагу и, пробежав глазами, хочет положить её в стопку прочих. Но тут его «переклинивает»; рука водит пером всё медленнее. Офицер отодвигает «текучку» в сторону и, нацепив очки, углубляется в чтение моей характеристики. А дальше, как в песне: «Потом начальник папки полистал и, побледнев, воскликнул тихо: точно!..». Правда, тут не до восклицаний: случай-то неординарный.
Ведь я – не 18-летний призывник, и не бросишь ему свысока: «Как ты дошёл до жизни такой?». Тыловик-канцелярист видит перед собой «не мальчика, но мужа», и на подобный вопрос он может получить симметричный ответ: «Простите, а как Вы дошли до такой?». Но сказать что-то надо, и вот звучит нейтральное: «А что, в Москве тоже есть.., как это? Академия?» «Твёрдо и осмысленно» уточняю: «Не в Москве, а в Загорске (ныне – Сергиев Посад)». Говорить больше не о чем: проявишь интерес к «неформалу» – поплатишься погонами.
– Характеристика останется
