class="p1">— Дурак ты, Коряга! — гоготнул Щёлк. — Для равновесу вторую щёку подставить хочешь?
Млеч непонимающе замотал головой. Что он хочет сказать? Вторую щёку? А что с первой было? А-а-а… Это выходит… получается… выходит… получается… на… Безродову жену полез что ли? Нет, конечно, знал, что он где-то здесь, но что эта баба — его… И самого не видать что-то. И ночью не вышел. А и вышел бы, удалось бы углядеть хоть что-нибудь кроме этой? Ничего ведь не замечал кроме неё, молния рядом ударь — не почесался бы и ухом не повёл бы.
— Воевода, разгоняй свой муравейник, — Ясна показала на парней, те довольно заржали: ха, муравейник! — А сам поди сюда, пошепчемся.
Щёлк определил заставным задачу, распустил, а сам подошёл к ворожее.
— Ты вот что скажи, правая рука, если юродивого за непотребным возьмут, какой с него спрос?
— Палок в рёбра для острастки, да и всё. Не соображает же! Так хоть запомнит!
— Этот такой же, — Ясна кивнула на млеча, бычком глядящего кругом лиловыми глазами. — Вижу, давние вы знакомцы. Что скажешь?
Щёлк смерил Корягу внимательным взглядом.
— В какой-то день показался мне безнадёжным дураком. Крепко от них Безроду в своё время досталось, и уж как водится, отдачи без крови не случилось. Порвал его наш. Покалечил, да в живых всё же оставил. И вот сподобился, дурень. Опять.
— Кто-то ему Вернушкин плат всучил, да накрутил по-ворожачьи так, что до сих пор бедолага не соображает. Гля, зенками подбитыми её раздевает, и плевать ему, что люди здесь, а сам связан. Не уверена, что он вообще знал, на чью жену позарился.
Щёлк хотел было отрезать, мол, незнание от ямы не освобождает, потом вспомнил — юродивый же. Голова пустая.
— Выяснить сможешь?
Старуха пожала плечами.
— Попробую.
— Не попробует, а сделает! — Тычок с важным видом погрозил из своего угла.
— Тычок, а говорят купцы подходят. Досмотреть бы и пошлину взять!
— Это мы мигом, — старик с важным видом встал со скамьи, подтянул порты и, выходя, погрозил ворожее ещё раз. — А Ясна, конечно, сделает всё!
— Так ты, выходит, давний друг Безрода, — Верна усмехнулась, и Корягу словно резануло — с кем поведёшься, от того и наберешься.
— Ухмыляешься жутко. Не щерилась бы.
— А ночью это тебя не остановило, сладкий мой.
Коряга отмолчался.
— Всем по делам пора. Вечером почищу его. Ты будешь мне нужна.
— Пей!
— Отрава?
— Дурак?
Так и глядели друг на друга: Коряга угрюмо, Ясна насмешливо.
— Ладно, давай по-другому. Говорят, страсть как не любишь в дураках оставаться. Врут, поди?
— Чего это врут? Никто не любит.
— А по всему выходит, остаёшься. В дураках.
Пленник таращился на ворожею, и Ясна будто наяву видела его мысль: вот ползёт она змейкой по траве, слева упал с дерева яркий осенний лист, змейка, ровно на добычу, юркнула в сторону и обвилась вокруг желтого пятна. Яркий, броский лист — Верна, змейка — млеч. Коряга глазами Верну ищет, и ломает его, ровно дуронюха: тех аж в калачи крутит, если не нанюхаются своей дряни.
— Хотели бы прирезать, уж давно сделали бы. Труп в море со скалы, и ни слуху, ни духу.
— Ну выпью, а дальше?
— А дальше узнаю, кто тебя накрутил. В общем, сведаю, кто из тебя дурака сделал.
— Развязывай, выпью.
— Пей, потом развязываю.
Коряга оглянулся. Стоит за спиной кто-то из дружинных, усмехается, молодой, в той войне что-то не получается его упомнить, может и не было молодца в Сторожище. Глядит в оба глаза, чуть что — запинает до полусмерти, старуху без подмоги не оставит. Млеч кивнул. Давай своё зелье.
Ледок и Вороток втащили млеча в баню Ясны, самостоятельно передвигать ногами Коряга не мог: висел на плечах дружинных, голова болталась по груди, он пускал дурацкие слюни и мычал.
— Клади на полок. Один свободен, второй останься.
Вороток, глядя на млеча, состроил рожу отвращения, аж перекосило его, и руки вперёд выпростал, мол, только не я. Ледок равнодушно пожал плечами, дескать, мне всё равно, не хочешь — иди. Ясна вручила Ледку злополучный платок.
— Отдай ему. Постучи по щекам, заставь открыть глаза и отдай.
— Бить сильно?
— Не усердствуй. Понимаю, убить его хотите, но всему своё время.
Ледок отвесил млечу пару смачных оплеух, и когда несостоявшийся насильник лениво открыл глаза, развернул плат для пущей верности. Ну плат и плат. Коряга бессмысленно таращился на кусок крашеной тканины и даже ресницей не дёрнул.
— К чему это?
Ясна обернулась.
— К Безроду хотят подобраться через тебя. Вот и думай, кто ему зла желает. Мужчина мог?
Верна уверенно кивнула.
— Мог!
— Правильно. Мог, но не в этот раз. Этот плат ему вручил не мужик. Готова?
— Сначала рыжую?
— Да.
Верна нахлобучила на голову льняные лохмы, крашенные в рыжий цвет.
— Какая же я страшная… Наверное!
— Переживёшь, — Ясна хлопнула Верну по заду, подгоняя вперёд.
Папкина дочка, мамкина любимица вздохнула, под накидкой расстегнула ворот платья, забрала углы с застёжками, как можно глубже, руками приподняла груди в вырез и шагнула к полку.
— Погляди, красавец, что у меня для тебя есть!
И развернула плат.
Коряга плотоядно улыбнулся, пустил слюни, заскрёб руками по дереву. Верна оглянулась. Ясна замотала головой.
— Не рыжая.
— Точно? Вон, гляди, ручонками засучил.
— Да что ручонками, как наша будет — из портов выпрыгнет.
— Чернявку?
— Да.
Из предбанника лицедейка вернулась уже чернявой: льняные лохмы выварили в смолке — играя бёдрами, вразвалочку подошла к млечу, наклонилась, тряхнула грудью и, чувственно растягивая слова, гортанью пропела:
— Ты мне нравишься вой, и я дарю тебе вот это.
Корягу аж на полке подбросило, он заскрипел зубами, вытаращил глаза, его перекосило на правую сторону и, совершенно обездвиженный, да к тому же связанный, млеч, едва не как змея, заелозил к краю полка.
— Гляди, гляди, аж слюной забрызгал! Держи, сверзится!
Ледок подскочил, затолкал связанного подальше. Ясна и Верна переглянулись
— Вот змея! Ох, змеюка подколодная! И что теперь делать? Искать гадину, да сюда за косу волочь?
— Уж не знаю, кого благодарить, но обойдёмся. Забыла она одну свою вещицу. В тот, последний день, на сеновале обронила. Спроворю зелье, — и, повернувшись к млечу, дурашливо пускающему слюни, погрозила пальцем. — До конца жизни будешь должен. Не расплатишься. Колоть тебе дрова бабке Ясне до скончания веку!
Глава 31
… Братец Догляд, как так вышло, что ты вляпался? Везут тебя за горы за моря, на съедение злым людям…
… А так и вышло. Не ходить мне по синему морю на своей ладье…
… Легко сказать! Едут по бокам трое псов, загрызут, только дёрнись…
… А иногда кажется, будто схожу с ума — в голове звучат разные голоса, да всё кричат от того, что худо им. Кричат про жар и язвы…
«Медведи» переглянулись, который раз за день. Бормочет что-то, будто говорит с кем-то, губёшки белые, еле шевелятся, шепчут без звука, крови в лице совсем нет, едет в седле почти что труп. Ещё немного, лошадь фыркать начнёт, назад коситься, на дыбки поднимется. Не любят они мертвецов.
— Перешли межу. В боянских землях, слава богам, — старший утёр испарину. — Ещё два-три дня и на месте.
— Больно жарко, Ялок, — молодой рыжий дружинный, оттянул как мог броню и подул за пазуху. — Сопреем же. Давай скинем. Уж в поту плаваю, как в речке, а?
— Нет! — жёстко отчеканил старший. — Не абы кого везём, потому мой вам приказ — ехать в бронях и оружно.
— При нём ни меча, ни ножа, — поддержал товарища долговязый Серый, может быть даже в одном росте с подсудимцем. — Зубами загрызёт?
— А ну как дружки его выручать полезут? — Ялок огладил короткую, но густую бородень. — Соображать надо!
— Какие дружки? — в голос разгоготался рыжий. — Где наши кони следы оставляют, не знает никто! Разве что птицы на небе.
— А такие, — Ялок гневно сверкнул глазами. — Молодые вы оба, да память у вас девичья. Забыли, что дружки у этого ворожбой завтракают, обедают и вечеряют, да ворожбой запивают?
Рыжий и долговязый приуныли, мрачно обменялись взглядами. Не видать нам облегчения в эту жарень! Так и будем париться в бронях. А рыжий ещё и на Ялка незаметно кивнул и пальцами показал: три-два-один…
— А своим ли делом вы, парни, заняты? Иной
