выразил «искреннее сожаление в допущенной им ошибке».
Сообщая это заявление генералу Л.А. Артифексову, прибывшему к нему в Германию (Мюнхен) от имени всех офицеров Конвоя, П.Н. Краснов сам считал необходимым «исправить свою ошибку», сделав соответствующее пояснение в своей новой книге «Императорская Гвардия».
Генерал Краснов в ответ на указание ему, что в его книге «От Двуглавого Орла к красному знамени» трудно установить, где кончается правда и начинается вымысел, заявил, что он писал «не историю», а «исторический роман» и что в таких произведениях «вымысел автора – нормальное явление»…
Генерал А.И. Деникин, в своей книге описывая «литературные вечера», которые устраивали в пути офицеры, направляясь в Действующую Армию во время Русско-японской войны, пишет, что он тогда впервые познакомился с произведениями П.Н. Краснова.
«В нашем поезде три военных корреспондента читали свои статьи, посылаемые с дороги в газеты. От «Русского Инвалида» – официальной газеты военного министерства – ехал подъесаул П.Н. Краснов. Статьи Краснова были талантливы, но обладали одним свойством: каждый раз, когда жизненная правда приносилась в жертву «ведомственным» интересам и фантазии, Краснов, несколько конфузясь, прерывал на минуту чтение: «Здесь, извините, господа, поэтический вымысел, для большего впечатления»…»
Этот элемент «поэтического вымысла», в ущерб правде о Конвое, и был помещен генералом Красновым в его романе «От Двуглавого Орла к красному знамени»! «Исправить свою ошибку» в предполагаемой им новой книге, «Императорская Гвардия», генерал Краснов уже не успел!..
Сначала болезнь, а затем нахлынувшая Вторая мировая война с ее трагическим концом для русских патриотов, боровшихся с оружием в руках за освобождение своей Родины от коммунистического рабства, были причиной того, что генерал Краснов не смог выполнить своего обещания. Доблестный генерал Русской Императорской Армии и Атаман Всевеликого Войска Донского генерал П.Н. Краснов был обманут и предательски выдан на расправу врагам своей горячо любимой им Родины, приняв мученическую смерть.
В распространении легенды о том, что «гарнизон Царскосельского Императорского Александровского Дворца покинул Дворец», противоестественно объединились такие лица, как генерал Воейков и один из главных творцов революции – Керенский!
Буйная фантазия Керенского была так велика, что он, совершенно не считаясь с датами и историческими фактами, в своих воспоминаниях и в публичных выступлениях повторял созданную им революционную сказку о том, что «к полудню 28-го февраля Царица и Ее Дети находились уже под охраною революционных сил» и что «революционеры бегали в аптеку за лекарствами для больных Царских Детей»…
В действительности же 28 февраля в Царскосельский дворец прибыли не «революционные силы», а воинские части, входившие в состав гарнизона дворца!
Мельгунов пишет следующее: «…Внешне мемуарист хочет быть очень точным. Им указываются даже часы ответственных решений в эти дни. Но это только внешняя точность, ибо даты безнадежно спутаны. Память Керенского так же сумбурна, как сумбурны сами события, в которых ему пришлось играть активнейшую роль, когда он падал в обморок от напряжения и усталости и когда, по его собственным словам, он действовал как бы в тумане и руководствовался больше инстинктом, нежели разумом… При таких условиях не могла получиться фотография того, что было в 17-м году… (На это Керенский претендовал в своих парижских докладах.) Поэтому все самое существенное прошло мимо сознания мемуариста, самоутешающегося тем, что события не могли идти другим путем».
«Керенский, не очень следящий за своими словами, в одной из последних книг «La Verite» («Истина» – утверждая не истину) писал, что к ночи 28-го вся страна с армией присоединилась к революции»…
«Для иностранных читателей может быть убедительно свидетельство Керенского, что на всем протяжении Империи не нашлось ни одной части, которую фактически можно было двинуть против мятежной столицы, то же, конечно, говорит и Троцкий в своей «Истории революции».
«Что фактически не верно!» – подчеркивает Мельгунов. «Войска на фронте были осведомлены о событиях только лишь после их завершения, а генерал Иванов с Георгиевским батальоном к вечеру 1-го марта дошел до Царского Села и нашел здесь все в состоянии довольно спокойном и охрану Царскосельского Дворца надежной!»
Далее Мельгунов опровергает «истину» Керенского! Статья, в которой он опровергает одну из них – «гарнизон Дворца покинул Александровский Дворец», имеет исключительное значение в установлении исторической правды:
«Керенский в книге «La Verite» и в предшествующей книге – «L’Experience», опираясь отчасти на показания дочери Лейб-медика Боткина, по существу и хронологически очень неточные, изобразил положение в Царском Селе критическим к полудню 28-го февраля, когда Царица и Ее Дети находились уже под охраной революционных войск»…
«Насколько это не соответствовало действительности, показывает рассказ того же члена Государственной Думы Демидова, который был командирован Временным Комитетом, вместе с другим членом Думы Степановым, в Царское Село и на которого ссылается Керенский».
«…Вечером 28 (февраля) Милюков обратился от имени Временного Комитета к Демидову и Степанову с предложением поехать в Царское Село. Есть одно серьезное дело, – сказал он им. – Из Царского получены тревожные и противоречивые слухи: по одним Царскосельский гарнизон идет на Петроград, по другим – там с минуты на минуту грозит вспыхнуть мятеж. Необходимо попытаться предупредить и то и другое».
«На следующий день (т. е. 1 марта), – рассказывает Демидов, – друзья проводили нас сумрачно. У нас на душе было волнительно и заботливо! Царское Село – там стояли стрелки Императорской Фамилии, невольно думалось, что слухи о походе на Петроград вернее слухов о готовившемся взрыве на месте»… «О нашем приезде было дано знать, нас встречали».
Депутаты Государственной Думы поехали в ратушу, где шло гарнизонное собрание, и «объявили о переходе» власти в руки Государственной Думы!.. «Нас окружили офицеры. У всех одна просьба: ехать немедленно в казармы. Войска еще в руках»…
По окончании объезда депутатами казарм в ратушу приехал Дворцовый Комендант фон Гротен, с которым у Демидова произошел такой приблизительно разговор:
«До приезда Государя, – сказал комендант, – я ничего не могу делать другого, как защищать дворец до последней возможности… Я не могу ни с кем входить в переговоры… Мы, конечно, нападение отобьем, но это будет ужасно!..
– Могу ручаться, – перебил генерала Демидов, – что этого не случится, если не будет какого-либо вызова со стороны дворцовой охраны.
– За это я ручаюсь, – в свою очередь сказал фон Гротен и попросил заехать во дворец.
– Подумайте, генерал, – возразил депутат, – ведь говорить мы можем только от лица Государственной Думы… Каково будет ваше положение?..»
«Этот характерный разговор, – указывает Мельгунов, – «дистанции огромных размеров» от описания, которое подсказывало Керенскому его тогдашнее революционное чувство и позднейшее желание представить перед иностранцами мощный единодушный порыв февральских дней и полную изоляцию уходившей в историю монархии…»
Отметим, как реагировала на все эти факты в своем дневнике Гиппиус, приходившаяся двоюродной
