элементами, восходящими к иным традициям. Но все же попробуем их проанализировать, искусственно собрав вместе.
В поэме можно обнаружить все необходимые элементы гимна: обращение к богам, эпическую часть, славословие и просьбу. Однако все они уже видоизменены. Во-первых, части не расположены в той обязательной последовательности, которой требует культовый гимн. Во-вторых, в них произошли качественные изменения. Так, архаичная «просьба» здесь трансформирована в мольбу о помощи в укреплении духа и соединилась с мотивом страстотерпия – нравственного подвига героя, добровольного обречения им себя на муки ради привлечения людей к добру. Озабоченность отступничеством людей от божьих заповедей и старания вернуть их назад становятся стержнем поэмы, подчиняют все другие темы. Что касается «обращения к богам»[683], то, вместо привычного призыва, оно обретает характер диалога с ними на моральные темы. «Славословие», обычно относящееся к богам и включающее перечень их благих деяний, в поэме лишь частично обращено к ним, а в большей степени – к самому герою поэмы: не потому ли, что между героем и богами существует непосредственная связь? Это предстоит выяснить.
Есть в поэме и еще одна часть, вернее, слой, который можно с той же долей условности, что и все предыдущие, отнести к «эпической части»,– мифическая картина мироустройства. Она рисуется как три мира: верхний, средний и нижний. Верхний – за Куньлунем, китайским Олимпом, за «западом», «за севером» – присутствует отодвинуто как абстрактный Свет, Сияние, Лучезарность. Средний – мир богов – священных предков. Расцвеченный красками мифа, он предстает как яркая и живая картина: с горами и лесами, холмами, источниками, купающимися феями, висячими садами. Туда герой отправляется в поиске «девы» (нюй), после бесплодных попыток на земле там он мечтает найти «пару», с ней хочет сочетаться. Нижний мир – мир людей, заблудших потомков, утративших путь «прежних поколений» и несущихся в безумном потоке становления (бянъхуа – «изменений») к гибели.
Таким образом, формально черты гимна присутствуют, но реально они несут несвойственную им нагрузку.
Первое, что бросается в глаза,– появилась проблема нравственности, тема отступничества людей от «прежних совершенств» (цянъ сю), «мудрецов» (цянъ шэн). Третье – и, может быть, в плане поэмы самое главное – тема нравственной ответственности героя перед людьми. Кто он в таком случае этот герой? Царь? Жрец?
Напомним, что исполнение гимна было священнодействием, которое отправлялось жрецом. Судя по тому, что герой путешествует между небом и землей, по аналогии с «Девятью гимнами» можно предположить, что он скорее жрец. Будучи посредником между людьми и богом, жрец занимал в общине особое место. О.М. Фрейденберг писала: «Рядом с сильно выраженной общественной функцией жреца продолжается в нем и архаическая линия идентичности тотему и богу… К нему особое отношение, требующее от него определенной физической внешности; он, подобно светлому божеству, должен быть лишен каких бы то ни было хтонических черт»[684]. С этих позиций посмотрим на героя «Лисао».
Поэма имеет форму монолога и начинается с самопредставления героя. Говоря о своем происхождении, он называет себя потомком Чжуаньсюя (в мифологии – бога севера, тьмы и воды); сыном божественного, или царственного Боюна. О своем рождении говорит «был спущен» (цзян), что подчеркивает его божественную природу,– так в древних текстах обозначался приход богов. Царственный отец, усмотрев в приметах рождения сына «изначальную меру» (он родился в момент равновесия сил инь-ян, сил земных и небесных, в седьмой день десятидневного цикла и под третьим знаком двенадцатеричного), дал ему «прекрасное» (мэй) имя: при рождении – «Правильная стезя» (Чжэн Цзэ), в день совершеннолетия – «Равновесная душа» (Линь Цзюнь) (вар. «Неземное равновесие»).
На протяжении всей поэмы герой характеризуется словами «прекрасный» (мэй, э мэй), «совершенный» (сю), «возлюбивший совершенство» (хао сю), «нарядный» (ши) и пр. Он любит украшать себя, подвешивая к поясу ароматные растения, набивая благовониями специальный кисет, увешивает растениями жилище, колесницу, флаги и пр. Среди растений, служащих ему украшением, имеются вечнозеленые мулань, чистейшие лотосы чжихэ и фужун, оплетающие и ползучие чай и били, водяные цветущие побеги, источающие аромат и пахнущие свежестью. Среди благостных предметов – светящийся, сияющий нефрит. Таким образом, красота, чистота, светоносность, благоуханность – с одной стороны, символы вечности, плодородия, любовная и свадебная символика (водяные ползучие растения, нефрит) – с другой. Все, вместе взятое, ассоциируется с чертами жреца, который уже внешним видом должен являть светлую божественную ипостась, а сквозь жреческие черты, в атрибутах, просматривается и тотем – растительное божество плодородия.
Особое положение жреца состояло не только в его родстве с богами, но и в его обязанности оказывать магическое воздействие на общину, что проявлялось в его активной роли в отношении «паствы», – он должен был увлечь ее за собой. Так же как и в «Девяти гимнах», в «Лисао» это решается через любовную тему, но с одной существенной разницей: теперь свою «возлюбленную» он ищет на земле и только в отчаянии – на небе. Он награждает ее теми же, по существу, эпитетами, что и себя, включая все варианты определения «прекрасный», «совершенный», себя называет – «возлюбивший совершенство», ее – «неземное совершенство», переносит на нее и цветочную символику. В логике поэмы это означает стремление, с одной стороны, продемонстрировать свое богоподобное совершенство, с другой – увидеть в том, на кого распространяется любовь, аналогичные себе свойства. В поэме мотив необходимости слияния двух родственных и подобных душ повторяется как рефрен. Если перевести его на язык отношений жреца и «паствы», то это можно понять как желание утвердиться самому и продемонстрировать людям божественную безупречность, чистоту и еще более сильное желание найти (или пробудить) в людях «небесное», т. е. то, что заложено в них «прежними совершенствами» (богами и предками), но утрачено ими.
Если в самом герое как божественный дар уравновешены небесное и земное начала (вспомним его происхождение и рождение), то это благодаря его особой природе. Попытки же привести людей к той же «мере» оказываются обреченными на неудачу – слишком «прекрасна», высока его мера. Усилия, предпринимаемые на этом пути героем, выглядят воистину подвигом: неустанны его поиски «девы», с которой он мог бы сочетаться, в которой встретил бы «подобное себе сердце». Но, похоже, чтобы увлечь за собой, надо снизить меру, чтобы расстояние между ним и ею не было столь велико. Однако это означает необходимость поступиться истиной, благом и красотой. Он пытается «укротить» («сдержать», «обуздать») свои высокие устремления, но в конечном счете это оказывается выше его сил[685]. Неспособность жреца вывести свою общину на должный путь означала его неизбежную гибель, которая иногда принимала форму искупительной жертвы[686]. Мелькание слов «опасность», «смерть», «казнь», «расчленение» наводит на мысль,
