Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джек осторожно высвободил руки из дрожащих рук доктора.
— Ты уходишь, Джек?.. Ты не позавтракаешь со мной?
— Нет, спасибо, господин Риваль… Я был бы слишком унылым гостем.
Он твердой походкой прошел через сад, прикрыл за собой калитку и, не оборачиваясь, удалился. Если бы он оглянулся, то увидел бы наверху, на антресолях, за чуть приподнятой белой занавеской свою любимую, столь же бледную и трепещущую, как он; она с плачем простирала к нему руки, но так и не окликнула его…
Для Ривалей начались печальные дни. Маленький дом, который повеселел и словно помолодел за последние месяцы, теперь опять стал угрюмым, как прежде, пожалуй, он даже казался сейчас еще мрачнее. Доктор с беспокойством следил за внучкой, за тем, как она в одиночестве прогуливается по садику, как подолгу, часами, сидит в комнате, где когда-то жила ее мать: теперь комната была открыта, и Сесиль как будто смотрела на нее, как на свою, словно печаль давала ей право на эту обитель скорби. Там, где когда-то рыдала Мадлен, теперь плакала Сесиль, и бедному старику порою мерещилось, будто там, наверху, за окном, сидит в молчании, бессильно уронив красивую голову под тяжестью невысказанного горя, не внучка, а дочь… Господи, неужто и Сесиль умрет?.. Почему? Что ее мучит? Если она больше не любит Джека, то как объяснить эту грусть, это стремление к одиночеству, эту полную безучастность, которая не оставляет ее, даже когда ей приходится хлопотать по хозяйству? А если она все еще любит его, то почему она ему отказала? Добрый доктор чувствовал, что здесь кроется тайна, что в душе у внучки идет борьба. Но при первом же слове, при первом же вопросе Сесиль замыкалась в себе, уходила от разговора, словно ни с кем не могла разделить ответственность за принятое решение, и поступала так, как ей повелевала совесть. Доктор был так обеспокоен ее состоянием, что даже на время забыл о горе Джека. С него хватало своих огорчений и тревожных раздумий, и кабриолет, в котором он с утра до вечера разъезжал по дорогам, его старая лошадка, с годами ставшая еще норовистее, могли бы немало порассказать о лихорадочном волнении старика, о том, как плясали вожжи в его дрожащих руках.
Однажды ночью раздался звон дверного колокольчика: пришли от больного. Под окном, на дороге, стояла старуха Сале и жалобно причитала. На сей раз, объясняла она, ее муж, ее бедный муж надумал, видно, «окочуриться». Доктор Риваль, которого ни горе, ни преклонные годы не останавливали, когда надо было оказать помощь больному, не мешкая, отправился из Этьоля в Ольшаник. Супруги Сале жили возле Parva domus, в стороне от дороги, в землянке, похожей на берлогу. В эту темную, грязную каморку с плохо пригнанной дверью приходилось спускаться, как в погреб, — она напоминала крестьянское жилище времен Лабрюйера,[47] пережившее все окружающие замки. Пол здесь был земляной, а вся обстановка состояла из разбитого сундука да хромоногих скамеечек. В очаге, потрескивая и шипя, горели краденые дрова. Здесь все напоминало о воровстве — обломки полированных досок, прислоненные к стене, ружье в углу, возле очага, силки, капканы и громадные сети, которые осенью браконьеры разбрасывают по сжатым полям, подобно тому, как рыбаки забрасывают невод. В самом темном углу этого нищенского жилища, на жалком ложе, готовился «окочуриться» старик. Добрых шестьдесят лет занимался он браконьерством, сидел по ночам в засаде в оврагах, в снегу, в болотах, ползком, не разбирая дороги, спасался от конной поли-, ции, а это даром не проходит. Всю свою жизнь этот мелкий хищник дрожал, как заяц, и ему еще повезло:, он умирал в своей норе… Войдя, доктор Риваль чуть не задохнулся от сильного запаха ароматических трав, которые тут жгли, запах этот оказался сильнее зловония грязной землянки.
— Что за дрянь вы тут жгли, тетка Сале?
Старуха растерялась и хотела было солгать, но доктор и сам догадался:
— Значит, у вас уже побывал сосед, отравитель?
Риваль не ошибся. Гирш решил испробовать на злосчастном браконьере зловещую методу лечения ароматическими веществами. Ему все труднее было находить охотников для своих опытов. Крестьяне побаивались его. К тому же ему приходилось быть очень осмотрительным, потому что этьольский врач вел непримиримую борьбу с этим знахарем, с этим медиком без диплома. Гирша уже дважды приглашали в Корбейль к прокурору и предупредили, что его постигнет суровое наказание, если он не прекратит свою противозаконную практику. Но Сале жили так близко, люди они были такие жалкие!.. И как ни боялся Гирш полиции, а все же не устоял перед соблазном.
— А ну, живо! Распахните дверь, откройте окно!.. Вы что, не видите? Бедняга задыхается!
Старуха поспешила выполнить приказ доктора, ворча себе под нос:
— Бедный мой муж, бедный мой муж! А они ведь сулили, обещали, что вылечат его… И не совестно людей обманывать! Мы люди темные, одно слово — крестьяне, горемычные…
Когда доктор, склонясь над умирающим, щупал его едва слышный пульс, из-под тряпья, наваленного на кровати, раздался замогильный голос:
— Скажи им, жена! Ты обещала сказать.
Старуха что-то бормотала скороговоркой, поправляя хворост в очаге. Умирающий снова заговорил слабым голосом:
— Скажи им, жена!.. Скажи им, жена!..
Доктор взглянул на тетку Сале; ее темное, как у старой индианки, лицо приобрело кирпичный оттенок. Она подошла ближе и пробубнила:
— Вот беда! Уж поверьте, во всем виноват соседский лекарь: это по его наущению я так огорчила бедную барышню, даром, что она такая хорошая!
— Какую барышню? О ком вы говорите?
Доктор встрепенулся и выпустил руку больного.
Старуха колебалась. Но браконьер уже совсем слабым голосом, доносившимся как будто издалека, снова прошептал:
— Скажи им!.. Я хочу, чтоб ты им сказала!
— Ну, будь что будет! — решилась, наконец, тетка Сале. — Вот оно как получилось, добрый господин Риваль: этот негодяй дал мне двадцать франков. Есть же на свете такие бесстыжие люди, прости господи! Дал он мне, значит, двадцать франков, чтобы я рассказала мамзель Сесиль всю историю про ихних папашу и мамашу.
— Мерзавка!.. — вне себя от ярости, громовым голосом крикнул старик Риваль и, схватив мерзкую старуху за плечи, встряхнул ее. — Как ты посмела?
— Да все из-за двадцати франков, благодетель вы наш… Не дай он мне, этот гадкий человек, двадцати франков, я бы померла, а рта не раскрыла… Клянусь своим несчастным мужиком, который вот-вот богу душу отдаст, что я ничегошеньки об этом деле не знала! Он сам мне все и рассказал, чтобы я барышне потом выложила.
— Ах, подлец! Недаром он грозил мне отомстить… Но кто ему-то обо всем рассказал? Кто направлял эту злобную руку?
Жалобный стон — так стонет человек, когда появляется на свет или когда его покидает, — вернул врача к убогому ложу старика. Теперь, когда по его настоянию жена все рассказала, папаша Сале мог спокойно умереть, — быть может, это позднее раскаяние старого бродяги, у которого за душой было столько преступлений, облегчило ему тяжкий переход в мир иной. Доктор до рассвета просидел около старика. У больного началась агония, в нем едва теплилась жизнь, — ей предстояло угаснуть, как только в окнах забрезжит белесый свет. Ривалю пришлось проявить огромную выдержку, чтобы остаться в лачуге у постели больного, лицом к лицу со старухой, скорчившейся возле очага и не решавшейся ни заговорить с доктором, ни взглянуть на него. Но его тут удерживал долг. Всю ночь он размышлял, сопоставлял различные догадки, сравнивал отдельные смутные предположения, пытался до конца понять подоплеку этих гнусных козней. Когда все было кончено, он поспешил в Этьоль, предварительно убедившись, что Гирша, этого бесчестного шарлатана, нет сейчас в Ольшанике. В старике клокотало такое бешенство, что, попадись ему сейчас подлый враг, обрушивший свою месть на ни в чем не повинную девочку, он расправился бы с ним не хуже, чем в те годы, когда был еще молодым хирургом и плавал на кораблях. Вернувшись домой, он прямо прошел в комнату Сесиль. Никого. Ее постель даже не была измята. Он задрожал и кинулся в «аптеку». Там тоже никого не было. Комната, где прежде жила Мадлен, была открыта, и тут среди реликвий, напоминавших о безвременно ушедшей, на низенькой скамеечке в неловкой позе спала Сесиль — должно быть, она всю ночь на коленях поверяла небу свою скорбь, молилась и плакала, а потом забылась в изнеможении. Ее разбудили шаги доктора, и она открыла глаза.
— Дедушка!
— Значит, эти негодяи посмели открыть тебе тайну, которую мы так старательно от тебя скрывали?.. О, господи! Сколько мы прилагали усилий, сколько принимали мер предосторожности, чтобы уберечь тебя от этого ужаса! И вот ты обо всем узнаешь от чужих, от враждебных тебе людей. Бедная ты моя…
Сесиль спрятала голову у него на груди.
— Не говори! Ничего не говори! Мне так стыдно!..
- 1. Необычайные приключения Тартарена из Тараскона - Альфонс Доде - Классическая проза
- Тартарен из Тараскона - Альфонс Доде - Классическая проза
- Этюды и зарисовки - Альфонс Доде - Классическая проза
- Малыш - Альфонс Доде - Классическая проза
- Дитте - дитя человеческое - Мартин Нексе - Классическая проза
- Мой Сталинград - Михаил Алексеев - Классическая проза
- Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя - Классическая проза
- Господин Бержере в Париже - Анатоль Франс - Классическая проза
- Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди - Классическая проза
- Летняя гроза - Пелам Вудхаус - Классическая проза