Анна Ахматова так писала об этом культурном ренессансе в 1960-х годах:
Время работало на «Поэму без Героя». За последние 20 лет произошло нечто удивительное, т. е. у нас на глазах происходит почти полный ренессанс 10-х годов. Этот странный процесс еще не кончился и сейчас. Послесталинская молодежь и зарубежные ученые-слависты одинаково полны интереса к предреволюционным годам. Мандельштам, Пастернак, Цветаева переводятся и выходят по-русски. Гумилев перепечатывается множество раз, о Белом защищают диссертации и в Кембридже и в Сорбонне, о Хлебникове пишут длинные ученые работы, книги формалистов стоят les yeux de la tête. У букинистов ищут Кузмина, y «всех» есть переписанный Ходасевич[901].
Разумеется, культ Кузмина не был единственным примером ретрансляции утерянных смыслов и поддержания традиции. В 1950–1960-е годы повсеместно возникают подобные точки схождения смыслов – едва ли не каждый писатель, начавший свою деятельность в 1910–1920-е годы, притягивает молодых авторов, которые видят в нем способ прикоснуться к несоветской культурной традиции. Общеизвестно обращение молодых писателей к мэтрам: Б. Л. Пастернаку[902], А. А. Ахматовой[903]. Квартира Н. Я. Мандельштам становится центром трансляции знания о литературе и быте начала XX века[904]. Деятели русского литературного авангарда превращаются в знаковые фигуры для нового поколения авангардистов: Г. Н. Айги тесно общался с А. Е. Крученых[905], Н. Н. Асеев написал предисловие к книге В. А. Сосноры «Январский ливень» (1962), И. В. Бахтерев и Василиск Гнедов были включены авторами альманаха «Транспонанс» Сергеем Сигеем и Ры Никоновой в число поэтов-трансфуристов, а Крученых – в число их предшественников[906] и т. д. В 1960-е годы Я. С. Друскин стал хранителем и комментатором неизвестного литературной молодежи тех лет наследия поэтов группы ОБЭРИУ[907]. Культовой фигурой для поколения писателей 1950–1960-х был Вагинов[908].
По наблюдению Е. Андреевой, изустная передача наследия и сохранение памяти были во многом характерны именно для культуры Ленинграда в противовес московской:
…в искусстве Ленинграда на переходах от 1910-х к 1920-м и далее <…> наблюдается не столько наследование в рамках школы и институтов, сколько свободный ток творческой энергии, ее передача заумным – нерегистрируемым от учителя к ученику – путем[909].
Так формировалась особая – ленинградская – идентичность поэта, филолога, представителя богемы, которую Иосиф Бродский описал так: «…мы ведь все проецировали себя на старый Петербург»[910]. Особенностью мироощущения людей этого типа стало осознание проницаемости времен, соприсутствия позабытого прошлого и настоящего, о котором эссеист А. А. Тимофеевский писал:
Там [в Петербурге] Растрелли, Кваренги, Ринальди; и своды, и арки, и тяжелые чугунные, легкие прозрачные решетки, всегда и везде воздух; и все колеблется; и шествию теней не видно конца, и звук их шагов пока слышен. А кто-то не тень вовсе, кто-то здравствует. Еще жива Ольга Николаевна Гильдебрандт-Арбенина, вдова Юрочки Юркуна, ближайшего друга Кузмина, они всегда ходили втроем[911].
Следствием этого ощущения стало то, что Т. Л. Никольская назвала «эстетическим инакомыслием», «одним из проявлений которого было моделирование нестандартного поведения, своего рода жизнетворчество, генетически восходящее к жизнетворчеству символистов, футуристов и обэриутов»[912]. Своего рода квинтэссенцией ленинградского типа людей были избранные представители богемы – как, например, поэт и жизнетворец А. Г. Сорокин.
Михаил Кузмин для представителей ленинградской богемы сыграл важную роль, превратившись в тип не только идеального поэта, но и идеального петербуржца, плоть от плоти той культуры, которую молодые поэты пытались изучить (и отчасти возродить). Популярность ему обеспечивала и меньшая, по сравнению с другими знаковыми фигурами эпохи, дистанция – в 1960–1970-е годы можно было прийти к людям, лично знавшим поэта, и выслушать их воспоминания. Складыванию культа Кузмина способствовало и развитие особой, внутриленинградской мифологии, со своими культурными героями – членами семьи директора Эрмитажа И. А. Орбели, Львом Раковым[913] или Н. Я. Рыковой, о квартире которой Тимофеевский вспоминал так:
Я думаю, со всеми частными особенностями это последний кузминский мир, творец которого умер в 1936 году – от старости скончался тот проказник. Я попал туда ровно сорок лет спустя, там все жило и пело, и ничто, буквально ничто еще не стало музеем. Мир этот был, прежде всего, свободным[914].
Со временем подобная личная, интимная рецепция Кузмина перерастет в полноценное творческое наследие. Следы рецепции Кузмина обнаруживаются в поэзии Е. А. Шварц, которая неоднократно говорила о влиянии на нее поэзии Кузмина[915] и написала посвященное поэту эссе[916]; О. А. Юрьева и др.
Мы уже писали выше, что знание ряда ключевых текстов Кузмина – например, сборника «Форель разбивает лед» – было важным отличительным признаком представителей его круга. Со временем знание «Форели…», как и знание о «Форели…», приобрело дополнительную значимость. Статус преемников и наследников Кузмина подразумевал передачу потомкам некоего материального знания. В роли такого знания выступили обстоятельства создания и темные места цикла «Форель разбивает лед», комментарий к которой превращался не столько в научную, сколько в духовную миссию: требовалось истолковать молодежи ушедшие реалии, вернуть полноценное восприятие поэмы и донести в неизменности замысел Кузмина. В последние годы жизни Егунов хотел написать комментарий к «Форели…», о чем сохранилось его письмо О. Н. Гильдебранд-Арбениной:
Глубокоуважаемая Ольга Николаевна! Если бы дело не касалось русской литературы, я бы не посмел Вас беспокоить. Творчество М. А. Кузмина привлекает теперь внимание исследователей. Я пытаюсь, в помощь молодому поколению, прокомментировать первую пьесу в сборнике «Форель», т. е. вскрыть многочисленные там литературные, музыкальные и иные реминисценции, явные и глухие ссылки и т. п… (Письмо от 1 декабря 1967 г.)[917]
Комментарий к кузминскому циклу примерно в те же годы давал и Лихачев, о чем вспоминает Т. Л. Никольская:
Иван Алексеевич помог мне составить реальный комментарий к поэме Кузмина «Форель разбивает лед». Сказал, в частности, что «красавица, как полотно Брюллова» – Анна Радлова, герои «Четвертого удара» – Клюев и Есенин и что в «Четвертом ударе» Кузмин описывает в зашифрованном виде поездку Есенина к Клюеву во Льгов, которая состоялась в 1915 или 1916 году, что «кавалер умученных Жизелей» – намек на убийцу балерины Лидочки Ивановой[918].
Попытка объяснить некоторые имена в поздних стихотворениях Кузмина, в том числе во «Втором вступлении», есть в мемуарах Вс. Н. Петрова[919]. Даже учитывая спорность некоторых трактовок, перед нами следы единого процесса – мемориализации ушедшей эпохи, хранителями которой в 1960-е годы стали себя ощущать уже молодые друзья Кузмина, взявшие ответственность передачи памяти о ней новому поколению.
Почему в качестве знакового текста был выбран именно одноименный книге «Форель разбивает лед» цикл? Наша гипотеза довольно сложно поддается
