Уши стесал по одному. Губы стёр. Волосы повыдирал клок за клоком.
Над телом князя, на широких его плечах больше не было головы: хоть подставляй любую, как в фотографии на Мясницкой улице.
Работал быстро, ярясь и скалясь.
— Бог ты мой… — выдохнул кто-то из стоявших внизу. — Креста на нём нет…
Взвизгнув, схватил и потянул Артёма за подштанники батюшка Зиновий.
— Они… они лежат под извёсткой, как трава и ягода под снегом… хранятся и ждут… ждут своего часа… как же тебе пришло в голову твою, поганец, раскопать их… и уродовать?.. как же?..
Безо всякого усилия Артём сбросил его слабую старческую руку, но на помощь священнику пришло сразу несколько других рук, торопливых и жадных. Ухватиться Артёму было не за что — неожиданно для себя самого он повалился спиной назад, это казалось ему почти смешным — он не боялся никого из лагерников и чувствовал себя сильнее любого из них в отдельности, что они могли ему сделать?..
…но для начала Артёма просто не стали ловить — сковырнув его с нар, все вдруг, не сговариваясь, отстранились, и он с хрястом в рёбрах и красными брызгами внутри черепной коробки грохнулся на бок, прямо об каменный пол, не успев собраться… одновременно почувствовал звонкий ожог в колене, оказавшемся связанным с мозгом доброй сотней стремительных телеграфных линий, пробивших острую брешь в сознании: ужас, ужас, ужас, шлём срочную молнию, сто молний — тут боль, болит, больно!
Но этого всем показалось мало, одна рука вцепилась Артёму в ухо, другая в бок, чей-то мосластый кулак тыкал, примериваясь, в бровь… он попытался встать, но его вдавили назад, пнули в грудь, наступили на живот — только обилие слабых и промёрзших до неловкости и зябкой суетности людей мешало немедленно разорвать его на части.
Напуганный Граков вновь залез на печку, взвыл оттуда, пряча глаза в ладонях.
— …Нераскаянный!.. — вскрикивал Зиновий. — Гниёшь заживо… Злосмрадие в тебе — душа гниёт!.. Маловер, и вор, и плут, и охальник — выплюну тебя… ни рыба ни мясо — выплюну!
«…Выплюнешь, ага, — успел подумать Артём, точно понимающий, что его сейчас убьют, хотя от этого ему не становилось менее забавно и смешно, — а рыбу и мясо не выплюнул бы, сжевал бы…»
Исхитрившись, Артём, вывернулся и лёг лицом вниз, постаравшись прикрыть башку руками — его толкали, клевали, долбили, топтали, месили, щипали, тёрли, трепали, кромсали, кусали, надрывали, растаскивали по куску…
— Владычка! — позвал он плачущим, но чуть дурачащимся голосом — ему стыдно было кричать всерьёз. — Убивают!
Владычка смотрел своим глазом и не шевелился.
— Эй! — раздался уверенный голос. — Хватит, эй, русские!.. Что творишь? — это был Хасаев.
Артём ощутил, что терзающих его рук стало меньше, но Хасаев всё равно не справлялся — он крикнул дежурных, но те, кажется, не поспешили на помощь.
Зато в толпу влез беспризорник и, не забывая кричать то «Ам, кулёшика!», то «Куада, а мне?» — вцепился уродливой своей рукой — ладно бы пятью — четырьмя пальцами — Артёму в едва отросшие волосы, соскабливая кожу с его головы под свои грязные ногти, — как будто Артём и был этим, наконец обнаружившимся, кулёшиком, который нужно было поделить.
Кричали так, словно все расползшиеся вчера гадкие грехи сползлись в Артёма и заселились в нём, — а значит, могли вернуться к любому из его соседей: кому в ухо юркнуть, кому зарыться в пупок, кому в ноздрю нырнуть.
…Этого нельзя было допустить — чистоту души надо стеречь и охранять…
«А ведь правда забьют!» — ещё раз, всё с тем же почти даже смешливым чувством, понял Артём.
Только сердце прыгало внутри его, как отдельное, живое и несогласное: тебя, может, и убьют, а меня? меня за что? пусть тебя бьют, а меня выпусти!..
Не хватало лишь одного сильного удара куда-нибудь в темя, чтоб жизнь отцепилась наконец и понеслась — теряя на лету последние перья, со слезящимися глазами, с лёгкими, полными нового воздуха.
Ангел Артёма сидел на его нарах, пересыпал наскобленную извёстку из ладони в ладонь, как дитя в песочнице.
— Шакалы, мать вашу, по местам! — заорали красноармейцы. — Быстро, бля, шакалы!
Кому-то угодило в спину прикладом, кому-то в пузо сапогом.
Артёма оставили вмиг — он лежал один, так и держа руки на голове, прилипшие к вискам и затылку, оттого что всё было в крови.
— Куда спешим? — спросил чекист в своей кожанке, оставшийся стоять у входа со своим колокольчиком — верно, побоялся его поранить и разбить в сутолоке. — Разве мы плохо вас лишаем живота? Думаете, мы сами не успеем, если вы не поможете, граждане?.. В конце концов, есть какой-то порядок, очередь — зачем толпиться?
Голос его снова выдавал хмельную и оползающую улыбку — белое с пюсовым — на лице.
— Они тут богу молились! — вдруг громко пожаловался беспалый беспризорник.
Чекист перевёл взгляд на Зиновия.
— Зиновий, пёс волосатый, надумал отречься?
— От Антихриста, — сказал, как плюнул, батюшка.
— Ну, жди, пока мы твою паству доедим, — согласился чекист.
— Я ещё посмеюся вашей погибели, — вдруг ответил батюшка Зиновий громко и уверенно.
Чекисту, впрочем, не было интереса продолжать разговор — достав бумагу из кармана и расправив её в воздухе, он спросил:
— Горя… И! Нов… Артём!.. который тут?
* * *
Батюшка Зиновий полз за Артёмом вслед, пока его вели:
— Прости меня, сыночка мой! Прости!
Артём оглянулся растерянно: о чём это он? Чего хочет?
Всё разом перестало быть забавным.
Мир приостановился, сознание обратилось в холодец, сердце с бешеной силой погнало кровь в голову, свежие ссадины закровоточили ещё жарче и обильней. Спина покрылась холодным потом. Ещё пот немедленно обнаружился меж пальцев ног и рук, под подбородком, в паху — Артёма словно извлекли из ледяного подвала — к столу.
«А если простить? — ещё раз оглянулся Артём на отца Зиновия. — Что-то изменится?.. Меня не дали убить здесь, чтобы что?.. застрелить — там?»
Со скрежетом закрыли дверь за спиною, в лицо пахнуло свежим ветром с моря, еловым запахом, вскопанной землей, чего-то недоставало в мире… но это отсутствие не означало погибели… и напротив, напротив — таило в себе невиданную, нежданную, снизошедшую надежду.
Артём поискал глазами — что изменилось, что?
Надо было срочно, пока не поздно, найти, что изменилось.
Света было очень много — он давно не видел дня, но при чём тут свет.
Секирная гора стояла на месте, небо двигалось над лесами и озёрами, чёрный пёс вертелся у конуры, то и дело взбадривая позвя… — Артём выдохнул — …кивающую цепь.
— А колокольчик? — тихо спросил он. — Где мой колокольчик?
Чекист оглянулся на него и толкнул шагавшего рядом красноармейца:
— Ты смотри, какая цаца! Подай ему выход с музыкой!
Они захохотали весело, как собачья стая. Нестерпимо воняло сивухой и табаком.
Артёму указали на телегу и, равнодушные к его последующей судьбе, сразу обрадовали:
— В монастырь поедешь, закончилась твоя командировочка, извини, не доглядели. Документы у сопровождающего.
У Артёма не было сил рассмеяться — менее минуты назад он дал бы отрубить себе руку и согласился бы на вечное позорное рабство у любого хозяина за одно право жить, — а сейчас, едва дождавшись, когда смышлёная, сразу всё, раньше человека со всем его нелепым рассудком, понявшая кровь сползёт из головы вниз по височным жилам и сонным артериям, он уже осознавал только холод.
Холодно, холодно, холодно — дрожало и дребезжало его тело, ветер дул со всех сторон, в носках и подштанниках было совсем неприветливо, стремительно натёкший пот застывал, уже понемногу подсыхающая на роже кровь не грела.
Он с трудом — рёбра скрипели, колено не сгибалось — уселся, собрал охапку сена, настеленного на телегу, прижал её к себе: может, оно спасёт?
Нет.
— Эй, — позвал он красноармейца; голос был чужой, челюсти — тугие, еле двигающиеся. — Погреться бы…
— А вертайся в церкву, там тепло, — оскалил кривые зубы красноармеец и долго смотрел на Артёма, с наслаждением дожидаясь ответа, — он давно уверил себя в своей силе и праве считать лагерников за тупой скот, который и ответить находчиво не сможет.
В случае с Артёмом так оно и было.
Явился сопровождающий — детина, щетина.
— Куда уселся, шакалья морда? — спросил.
Артём спрыгнул: снова жахнуло в затылок от боли: показалось, что коленная чашка чуть не выпала на землю.
— Н-но! — прикрикнул красноармеец; телега покатилась, собака залаяла.
Артём огляделся и понял, что ему надо за телегой бежать, иначе его оставят здесь, и здесь же, чуть позже, закопают.
Он заковылял, из глаз брызнули слёзы, мешаясь с кровью и пробивая в подсохшей корке новые дорожки. Собака залаяла ещё злей.
