больше убеждался, что его индивидуальное не только отрицает общенациональное, но глубоко ему родственно. Индивидуальное выражает родовое. Видимо, есть национальное подсознание, которое формирует индивидуальную психику.
Когда я показал, что внутренним символом Шевцова является глыба (Глебов, пограничная застава в горах, Маяковский как утес, холмы России, Глыба парохода), то не связал это с антисемитизмом Шевцова. И вдруг у Сартра я прочел, что скала, утес — всеобщий символ антисемитов. Значит, существует типовое подсознание.
Есть подсознание государства — особенно легко изучать его в странах с искривленной психикой тоталитарных.
Я знал, что у Юнга есть теория о коллективном бессознательном. Но в чем она состоит, насколько она научна, каковы методы? С трудом достали последние работы Юнга на французском и отдали переводить для самиздата.
Книга академика Семенова «Происхождение человечества» дала материал о роли семейных, сексуальных отношений на первом этапе развития человека, в отрыве от животного, о происхождении первых табу и их значении (позитивном и негативном). Семенов отрицает Фрейдовскую теорию истории, но сам дает основания для психологического анализа исторического процесса.
*
В 1971 г. несколько человек договорились отмечать шевченковские дни статьями о нем.
Я написал статью о «Молитве», в которой пытался доказать, что понятие дополнительности (сосуществования разных идей и принципов в видении мира, истории) применимо к психологии такого сложного поэта, как Шевченко. Но получилось очень сухо, был потерян художник, остался философ. А без художника философ Шевченко не столь уж и оригинален.
В это время мне дали прочесть двухтомный комментарий к «Кобзарю» Юрия Ивакина. Я знал об Ивакине как о человеке, любящем Шевченко и Украину. Но то, что я прочел в «Комментарии», настолько возмутило меня, что я за ночь написал триптих-памфлет «Разговор с Тарасом», «Комментарий к “Кобзарю”» и «Мои предложения властям».
Ивакин пишет, что Шевченко не понимал прогрессивности завоевания царизмом Кавказа, не понимал роли Хмельницкого в истории Украины (он снисходительно порицает этот грех: не мог же, дескать, Шевченко предвидеть Октябрьской революции, после которой Украина так счастливо зажила). И это пишет «украинофил». Что ж говорить о «фобах»-интернационалистах!
22 мая, когда молодежь пошла к памятнику Шевченко, мы несколько человек, собрались прочесть свои статьи о Шевченко. Дзюба прочел об отношениях между русскими славянофилами и Шевченко. Статья была написана в академическом стиле и представляла интерес только для специалистов. Мне казалось непонятным, зачем собираться в узком дружеском кругу, чтобы прослушать столь специальную работу.
Сверстюк прочел статью «Шевченко — певец христианского всепрощения». Статья, хак и все его работы, очень интересна, заставляет думать. Но я оспаривал основную мысль, я считал, что он допускает ту же ошибку, что и официальное шевченковедение: видит только одну сторону идей Шевченко. У Сверстюка получается всепрощение, у официальных критиков — атеизм и призыв к топору…
Меня поддержала Михайлина Коцюбинская. Она рассказала о своих исследованиях противоречивости Шевченко. Он столь же сложен, как Евангелие, как жизнь. И противоречия его содержательные, а не формальнологические. Непротиворечиво только отношение к царям и помещикам.
Басиль Стус поддержал меня в том, что необходим психоанализ творчества Шевченко. Я специально заговорил о теориях 20-х годов, согласно которым Шевченко был гомосексуалистом. Я это отрицал и, главное, считал, что сам по себе этот факт внелитературен. Но мои близкие друзья, пришедшие на вечер, опасались, что само упоминание об этом вызовет возмущение. Еще бы! О самом Шевченко говорить так непочтительно! Впрочем, один только Дзюба гневно нахмурился, однако ничего не сказал[15].
После вечера мы с Таней и Кларой Гильдман пошли к памятнику Шевченко. (Об этом, вернее, об имевшей там место антисемитской вылазке властей, рассчитывавших вбить клин между украинцами и евреями, и о провале этой вылазки я уже писал в статье «22 мая 1971 года», опубликованной в журнале «Сучаснiсть».)
Михайлина Коцюбинская дала прочесть свое неопубликованное исследование о Шевченко. Это было самое лучшее, что я прочел по шевченковедению. Анализ языка, образов, «противоречий» совершенно нов. Ничего крамольного в работе не было, но после арестов 72-го года ей не позволяют печататься.
Под впечатлениями вечера, разговоров с Михайлиной и Иваном Светличным я написал конспективно, тезисно «Некоторые проблемы шевченковедения». Проблемы касались белых пятен в шевченковедении. А их так много, что они сливаются в единое пятно. Тут и психологические, и философские, и историко-литературоведческие, и лингвистические, и семиотические.
Возник замысел создать нечто вроде Вольной Академии украиноведения. Если принципиально в этой полулегальной Академии не трогать «опасных» зон — а развитие шевченковедения нуждается в массе исследований полуакадемического характера, — то властям трудно будет осуждать участников за «пропаганду». В то же время, если не оформлять Академию организационно, а просто встречаться и обсуждать проблемы культурологии, то это не даст формальных оснований властям запретить ее как организацию (запретили бы все равно).
Сил для такой Академии в Киеве хватило бы, а если к этому присоединились бы львовяне и другие, то можно было бы изучать широкий спектр вопросов.
Однако на носу уже был 1972 год — год всесоюзного погрома и разгрома. И поэтому многие не соглашались с идеей Вольной Академии.
Я все более отходил от практической политической деятельности. Мне думалось, что нужен переход движения сопротивления на новый уровень. Если мы специалисты в той или иной области, то именно своими знаниями мы сможем сделать гораздо большее. Зачем писать памфлеты математику, если у него нет дара памфлетиста? Почему физики не продумают методов борьбы с заглушкой радио, с подслушиванием, методов, облегчающих печатание самиздата? Специалист по счетным машинам может провести анализ произведений Шолохова, чтобы решить, наконец, спор о «Тихом Доне»: Шолохов — талантливый автор или циничный вор?
Во всяком случае, для себя я нашел путь, сочетающий личные интересы с общими. Мне хотелось уйти с поверхности движения и работать над теоретическими вопросами: связь психологии и идеологии, этика и борьба, этические причины перерождения революций, проблема нации, становление личности, культуры и хамства. И метод этих исследований я видел в сочетании структурного и психологического (с элементами исторического и социологического) анализа.
Но с каждым днем приходили новые вести об арестах, личных трагедиях. Выйти из Инициативной группы я хотел, но не мог. Хотел, так как надоело подписывать письма протеста (нужны были новые формы протеста). А не мог потому, что подвел бы друзей.
Некоторые киевские мои друзья отрицательно отнеслись к тому, что я перестал заниматься самиздатом, не пишу политических статей, а если пишу, то не спешу заканчивать. Более того, целыми вечерами обсуждаю индивидуальные проблемы и даже играю со своими детьми в маджонг (древнекитайская игра, очень полюбившаяся нам всем). Было неловко видеть
