его тронул сердце начальника.
— Не разучился еще понимать армейскую команду — и то ладно. — Артанов похлопал его по плечу и отошел к председателю.
Между ними произошел тихий разговор.
— Как живет его отец?
— Голь перекатная, дети смучили, почитай, их целый десяток.
— Сколько времени в армии он?
— Взят с последним набором.
— Такой молодой, такой хороший, — сказал начальник громко.
Он повернулся в сторону Петрушки и поглядел на него строго-ласково.
— Так ведь Крупнову царский строй нужен, пойми ты, голова садовая, а тебе без большевиков хоть в воду. Крупнову бегунцы — последнее спасенье, а тебе? Разве тебе тоже помещик нужен, урядник нужен, кулак нужен? Ежели все вы бегать будете, придет барин, отберет ваши земли, заставит ваших отцов на него батрачить, поставит над вами урядника, а тебя пасти свиней своих пошлет. Эх, вы, недоумки. Так ли я говорю?
Петрушка виновато опустил глаза в землю и молчал. Но зато вышел из толпы маленький и весь заросший волосами Егор Ярунин.
— Правильнее быть не может, — согласился он весело. — Один буржуев бьет и республику сторожит, а другой с бабой на печи греется, — это все-таки разница.
— Немалая, — добавил начальник.
Народ рассмеялся, как он смеялся всегда, когда выступал Егор Ярунин.
— Постой, — прервал его начальник, — ты к чему это говоришь? У тебя-то красноармейцы есть?
— Глянь-ко — трое, — сказал он и показал три несгибающихся пальца на руке, — трое, милый дружок, и ни одного дезертира и ни одного беспартийного. Вот как крепко, душа моя репка.
Начальник невольно улыбнулся и тут же постарался погасить улыбку, которая нарушала строгость момента.
— Понял? — обратился он к Петрушке. — Кто ветрам служит, тому дымом платят. А заслуги красноармейца не забудутся никогда.
Он обернулся к Егору и добавил!
— Слаще меду твое слово, наша в тебе закалка, растрогал ты меня, старик, до слез.
Вся улица наполнилась народом. Я думаю, что не было еще сборища на селе столь огромного, И как нарочно, впереди очутились старики, бородатые, все крепкие, все кряжистые. Артанов стоял в толпе один, распахнув тужурку и прогревая тело. Я невольно залюбовался им. Мне казалось, что я наконец-то вишу настоящего большевика, который все может, который все знает, которому ничто не страшно.
Длинные тени легли на землю от соломенных поветей. Солнце вышло из-за леса и позолотило яровые поля. Дымились трубы изб, утро начиналось.
— Папаши, — произнес начальник так, что все вздрогнули разом, столь властен и внушителен был его голос, — вы совершили тяжкий грех перед республикой. Вы отняли у армии своих детей — ее воинов. Ваши дети пасутся, как овцы в поле, рыскают по лесам, как беглые волки, как барсуки, прячутся в норах, когда другие, — он показал на Ярунина, — точно львы, дерутся с супостатом, отстаивая ваши земли, и леса, и вашу волю, и вашу власть. Не все ли мы одной крови люди, крови рабочих и крестьян? Где же ваша совесть? Где ваш долг перед революцией? Где же ваша доблесть, скажите мне, седые головы?
Он бросил последнюю фразу, тяжелую, как булыжник, и безмолвием ответили ему «седые головы». Слышны были вздохи баб, кряхтенье ребят и перешептывания мужиков в последних рядах сборища.
— Где же ваша справедливость? Вон три сына у старика защищают и себя, и всех лодырей с вашей улицы, которые разгуливают по полям и воруют горох у поселянина. Или, может быть, с помещиками и буржуями не воевать? Все передать им, что взято, что отвоевано? Землю и леса, и свободу, и наши руки, и наши головы?
— Как можно, — сказала одна «седая голова», — землю-матушку мужик тысячу лет ждал.
— Если отдать все, так давайте отдадим. А если отдать не хотим, надо воевать, как один, каждый за себя, все за одного и один за всех.
— Или всем, или никому, — опять сказала «седая голова». — А раз уж взялись добить барина, то надо кончить.
И тут заговорили все один за другим.
— Никто от миру не прочь. Воевать, так воевать. Одному страшно, а всем миром ничего.
— Толкованное — не перетолковывать стать… раздумье только на грех наводит.
— Удалой долго не думает, — вставил Артанов.
— Кругло сказано, — подхватили старики скопом, — Хорошее ты, начальник, слово молвил… давайте принимать меры, дезертира сами гнать. Почин всего дороже. Доброе начало — полдела откачало.
Разговоры стали расти, шириться, и Артанов сказал председателю:
— У семей, в которых есть еще неявившиеся дезертиры, опишите имущество и заберите коров. Отдайте это все лишь в том случае, если дезертир к вам явится. А теперь сами решайте, как с дезертирством покончить разом, а я послушаю.
Тут разросся тот галдеж, который наступает каждый раз, когда сходка бывает предоставлена сама себе. Те из мужиков, дети которых были в армии, предлагали самые крутые меры: ловить дезертира всем селом, а отправлять связанным, отобрать у него все до нитки.
— Из-за вас весь мир страдает, — попрекали они отцов, у которых сыновья оставили армию. — Через вас и на нас мораль идет. Как ни хорони концы, а выйдут наружу, этого полой не прикроешь.
Те вздыхали, соглашались, иногда робко возражали:
— У сына свой ум, меня не спрашивает, на своем стоит.
Но сразу сошлись мужики на одном: круговая порука. Отвечают все за каждого дезертира. Каждый, кто увидал бегуна и не сказал об этом, так же наказывается, как и семья дезертира. Я сидел на бревне и собирал подписи под мирским приговором. Домохозяева и домохозяйки спешно прикладывали руки к общему решению. Это длилось долго. И когда все подписи были приложены, все крестики были поставлены, Артанов взял бумажку, положил ее в карман и дал знак товарищам садиться на коней. Сам он поднялся на высокого карего жеребца и молодецки взмахнул плетью. И отборный отряд его человек в тридцать выстроился на середине села четверками, ожидая дальнейшей команды. Артанов был впереди всех. Он обернулся к собранию и сказал:
— Я заеду к вам через несколько дней, чтобы проверить ваше обещание. И если только вы меня обманули, пеняйте сами. Это не пустые слова. А ты, — сказал он председателю Совета, — имей в виду… если хотя бы одна красноармейская семья будет иметь жалобу на отсутствие помощи в хозяйстве — тебя самого заставлю землю им пахать. И тогда из дома твоего я тебя выселю, а туда помещу бедную красноармейскую семью. Прощайте, не поминайте лихом, дружба дружбой, служба службой.
Он взмахнул плеткой и поскакал. И вдоль улицы, поднимая пыль, поехал отряд вслед за ним, завернул в попов переулок и исчез из глаз. А мужики все стояли, все молчали, не умея сразу опомниться, и только потом разговорились. И говорили
