барах Востока, причем одеревеневшие руки будут судорожно сжимать последнюю рюмку. Бригадный генерал Фарнхолм берет на себя страшную ответственность.
Файндхорн едва заметно улыбнулся:
— И вы все еще считаете, что он тот, за кого себя выдает?
— Нет, сэр. И вы тоже так не думаете. Вроде большая шишка, но вдруг делает и говорит нечто такое, что совершенно не соответствует этому амплуа. Его нелегко отнести к какой-то определенной категории. С его стороны подобное неосторожно.
— Очень, — сухо пробормотал Файндхорн. — И к тому же есть еще один приятель, ван Оффен. Какого дьявола Сиран так заботился о его здоровье?
— Трудно себе представить, — признался Николсон. — Особенно при том, что сам ван Оффен проявлял о здоровье Сирана не слишком много заботы, угрожая проделать дырку в его спине и так далее. Но я склонен верить ван Оффену. Он мне нравится.
— Я тоже ему верю. Но Фарнхолм не только верит ему, он знает, что ван Оффен говорит правду. А когда я спросил его, откуда он все это знает, то он стал увиливать от разговора и выдвигал такие причины, которые не могли бы убедить пятилетнего ребенка. — Файндхорн устало вздохнул. — Почти такие же странные и неубедительные, как те, которые назвала мне мисс Плендерлейт, объясняя свое желание увидеть меня, когда я пришел в ее каюту — вы с Сираном как раз заканчивали вашу дискуссию.
— Значит, вы все же пошли к ней, — улыбнулся Николсон. — Сожалею, что я упустил такое зрелище.
— Вы знали об этом?
— Вэнниер сказал мне. Я буквально вытащил его из каюты и отправил к вам с посланием мисс. Что она рассказала?
— Прежде всего, вообще отрицала, что посылала за мной. Но тут же сообщила, что хотела бы послать телеграмму своей сестре в Англию, когда мы прибудем в ближайший порт. Наверняка все это она придумала тут же, при мне. Она чем-то была взволнована. Думаю, сначала собиралась сообщить мне что-то, но потом передумала. — Капитан Файндхорн пожал плечами, словно сбрасывая с себя эту заботу. — Вы знали, что Плендерлейт тоже бежит с Борнео? Она была директором школы для девочек и оставалась там до последних трагических дней.
— Знаю, у нас с ней этим утром был долгий разговор на палубе. Она все время называла меня «молодым человеком» и заставляла вспоминать о том, вымыл ли я за ушами. — Николсон задумчиво поглядел на капитана. — Чтобы добавить вам забот о всяких проблемах, расскажу кое-что такое, о чем вам неизвестно. У мисс Плендерлейт прошлой ночью в каюте был гость. Джентльмен.
— Что? Она вам об этом сказала?
— Милостивый боже, нет, конечно. Мне об этом сообщил Уолтерс. Он валялся на своей кровати прошлой ночью, когда отстоял вахту, и услышал стук в дверь каюты мисс Плендерлейт. Стук осторожный, но он услышал. Его кровать в радиорубке находится рядом с дверью. Уолтерс сказал, что он был очень удивлен и только поэтому попытался подслушать у двери, но ничего особенного не услышал, так как оба говорили шепотом. Один из голосов был низким, совершенно определенно мужским. Таинственный посетитель находился в каюте около десяти минут.
— Полуночные встречи в каюте мисс Плендерлейт. — Файндхорн никак не мог оправиться от удивления. — Что она, ненормальная?
— Только не она, — усмехнулся Николсон и категорически мотнул головой. — Она — воплощенная респектабельность. Любому ночному визитеру она прочитала бы целую лекцию, назидательно грозя указательным пальцем, и отправила бы его восвояси, посоветовав стать более дисциплинированным и впредь вести себя достойнее. Но насколько я понимаю вместо подобной лекции был тихий, но оживленный разговор.
— У Уолтерса имеются какие-нибудь догадки, кто бы это мог быть?
— Совершенно никаких. Утверждает только, что слышал мужской голос и что сам чертовски хотел спать, а потому не стал особенно задумываться над происходящим.
— Понятно. — Файндхорн снял фуражку и вытер загорелую лысину платком. Было только восемь часов, но солнце уже начинало припекать. — Во всяком случае, у нас слишком много других забот, чтобы еще и об этом беспокоиться. Я просто не могу разобраться во всех сложностях. Такая странная публика. С кем ни заговоришь, каждый оказывается оригинальнее предыдущего.
— Включая мисс Драчман? — спросил Николсон.
— Боже милостивый, нет! Я бы их всех отдал за эту девушку. — Файндхорн вновь надел фуражку и медленно покачал головой. Глаза его глядели куда-то далеко. — Ужасный случай, мистер Николсон. Как ужасно изуродовали ее лицо эти чертовы мясники! — Взгляд его снова стал сосредоточенным, и он внезапно взглянул на Николсона. — Много ли правды в том, что вы говорили прошлой ночью?
— Немного. Я не очень в этом разбираюсь, но шрам стянется и затвердеет гораздо раньше, чем кто-то сможет что-нибудь с ним сделать. Кое-что, конечно, сделать можно, но ведь хирурги не волшебники.
— Черт побери, мистер, вы не имели права пробуждать в ней надежду на чудо. — Файндхорн был настолько близок к гневу, насколько это позволяла его флегматичная натура. — Боже мой, только подумайте о той минуте, когда она разочаруется в своих надеждах.
— "Ешьте, пейте и веселитесь",[22] — негромко сказал Николсон. — Вы еще надеетесь, что когда-нибудь вновь увидите Англию, сэр?
Файндхорн уставился на него, сведя брови к переносице, затем понимающе кивнул и отвернулся.
— Забавно, что мы все еще мыслим категориями мирной и нормальной жизни, — пробормотал он. — Извините, мой мальчик, извините. Я как-то ни о чем серьезном не успел задуматься с тех пор, как поднялось солнце. Маленький Питер, сестры, все остальные... но главным образом ребенок и эта девушка. Не знаю даже почему. — Он помолчал, оглядывая безоблачный горизонт, и сообщил с категорической непоследовательностью: — Замечательный сегодня день, Джонни.
— Замечательный день, чтобы умереть, — мрачно произнес Николсон, поднял глаза, поймал взгляд капитана и улыбнулся. — Время ожидания тянется медленно, но японцы — маленькие вежливые джентльмены. Спросите о них у мисс Драчман. Они всегда были вежливыми маленькими джентльменами. Не думаю, что они заставят нас ждать слишком долго.
Но японцы заставили их ждать. Они заставили их ожидать долгое-долгое время. Возможно, и не такое уж долгое, если говорить о секундах, минутах и часах. Но когда отчаявшиеся люди слишком долго мучаются неизвестностью, постоянно ожидая неизбежного, тогда секунды, минуты и часы теряют свое значение единиц измерения времени и становятся тесно связанными с острым чувством ожидания неизбежности. Итак, секунды тянулись, становились минутами, так же нескончаемо тянущимися, и растягивались в часы — час, еще час. По-прежнему небо оставалось пустым. По-прежнему на линии сверкающего горизонта ничего не возникало, ничто не меняло ее гладкой неподвижности.
Файндхорн знал, что их должны искать сотни кораблей и самолетов. Почему противник так долго не появляется, было выше
