Форма входа
Читем онлайн Целомудрие - Николай Крашенинников
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
Тася — вот что поднялось теперь во взволнованной душе. Словно было так, что упала душа глубоко куда-то вниз, в земное, и забыла на время небесное, чем раньше жила. И подошло пробуждение, душа раскрылась. И понадобилось подойти вплотную к ней, к самому постыдному, чтобы обернулась душа к святому. Не умирала мысль, жила всегда в сердце, жила и не отходила, только пребывала в нем скрытно, потайно, не мешая тому, что пыталось извне превзойти. Как сорное, как плевелы, прорастали в душе Павла корни древа познания; и ждала душа, ждала и не боялась, что суждено будет плевелам прорасти. Огонь приблизился, приблизился и смёл — и опять поднялось сердце, огнем очищенное, и в сердце — бессмертная Мечта. Как он мог жить без мечты, жить месяцами и не думать о ней, увлекаться проходящим, когда вечное было подле, сияло незримо и в сердце цвело?
Тася! Словно забыл он на время это священное имя. Словно забыл он эти темные неулыбающиеся суровые глаза, глаза суровой и непреклонной девственности, раз засиявшие перед ним, восхищенным, и опалившие его своим неистребимым, неутолимым пламенем навсегда. Как следила она тогда за ним, зимним вечером, на балу; как глаза ее были строги, и непорочны, и священны, какое умиление надвигалось на сердце и как это сердце ответное было чисто и высоко!
— Милая, я же не забыл, не забыл тебя, — шепчет Павел куда-то во тьму ночи перед собою. — Ты постоянно жила со мной, это тебя я видел в образе Лины и Лели, и Эмма была твоим отражением, только твоим, только тобой.
Как свечи тогда пылали у вызолоченного иконостаса. Пасхальные свечи задрожали в руках молящихся, когда царские врата раскрылись и запели о воскресении таинственным» голосами, и все учащиеся синими колоннами пошли вокруг церкви по гимназическому коридору.
И нас на земле сподобиЧистым сердцем тебе славити,—
неслось по коридору, и на лицах сияли блики горящего воска, а в углу коридора стояла черноволосая девочка с просветленно-строгими глазами на бледном изящном лице. Ведь это она была, она, она, его Тася, и сердце опять сжалось робостью и печалью в горьком предчувствии, что никогда, никогда она не будет дана ему. Он проходил мимо нее сурово и чуждо, с опущенными глазами, и чувствовал на себе ее светящийся опечаленный, словно расстающийся взор, и знал, что никогда не встретятся двое полюбивших, что разлучены будут они навсегда, навсегда… И так жутко было, что подле души, мечтавшей о священном, уживались иные чувства, что приближалась к ней встреча с девочкой Пашей, и Лина ветреная, влюбленная в кадетов, и Зиночка Шевелева, и другие, многие, пытавшиеся Тасю заслонить.
Но не могли эти, временные, вечное отринуть. Оно только притихло — вечное, оно только ждало, чтобы лучше стать, тверже, он во всем временном убедился — и вот опять подошло и приникло крепко-сладостно, неизбывно, неотступно.
Уж как темна была жизнь в пансионе, каких злых опасностей была исполнена она. И Клещухин, и Пищиков, и Чухин — все приникало к душе отравой, но постоянно хранило ее то — священное, извне хранило и оберегало, появляясь в дни тоски. Да, конечно, они были обреченные, они разлучены навсегда, но и разлученная, она хранила его, она появлялась перед ним очищающим видением; разве не видел он раз ее в театре, разве не прошла она мимо него, вся сияя своей чистотой; конечно, она не могла подойти к нему, и он не мог поднять глаз, чтобы взглянуть на Тасю; но разве не она явилась к нему ночью, холодной ночью в пансионе, когда сердце его исполнилось ужасом, и преклонением, и тоской?
Она всюду оберегала его, на всех путях его странной, загадочной жизни. Как много темного было показано Павлу землею, когда открыла она ему, что мужчины сажают женщин в особые дома и там держат их для своей утехи, как зверей. Как много жуткого он узнал от Умитбаева, и о том узнал, что это зовется любовью, и о том, что мужчины бывают мерзко больными и потом делают больными женщин… Можно было всю душу залить грязью, можно было все сердце опустошить, но вот опять ее след засветился, ее чистый фосфорический след, разом очистивший душу сладкою болью и слезами горькими, очищающими от грехов. Ведь это она, ее рука явила Павлику таинственную надпись на изразце ночи, надпись о горько-священной любви, которая очищала душу даже своей горечью, зовущей к высокому, вечному, неистребимому в своей высоте.
«Никогда еще на земле не соединялись двое полюбивших».
Тася! Конечно, это была ее мысль, песнь, ее души. Это она, душа ее бессмертная, явилась тогда поддержать душу Павлика, которому стало душно от тяжких познаний жизни. Она разлучена была, она не могла приблизиться, не могла ему показаться, но, разделенная, она не оставляла его, она напоминала ему о себе, о мечте своей, горькой и сладостной, о своей вечной любви. Да, он был разделен, они, обреченные, были разлучены навсегда, и, разъединенные, сближались их вечные души, и в дни, когда делалось на земле особенно жутко, давала одна душа весть о себе, приближалась одна к другой и озарялась дыханием вечной мысли, бегущей от греха. И можно было телом оскверниться, но вечной и непорочной оставалась живущая мечтою душа.
11Однако мысли о Тасе оказались на время снова затаенными, такова была жизнь.
В этом не было никакой логики, но это было так. Никакой логики, кроме логики восемнадцатилетнего, и это оправдывало все. Не прикрывалась жизнь последовательностью и логичностью, иные, видимо, были у ней пути. Несколько дней провел Павлик в тихих мечтаниях о Тасе, а потом разом, точно по чьему-то приказу, рассеялись эти мечтания, и снова жаждой, ломающей жизни, наполнялось сердце.
Походило на то, что были в нем приливы и отливы. Приливало к сердцу, и оно жадно устремлялось куда-то вперед, в тёмную, неизвестную и манящую пучину, где плыли и обломки, и щепы, и мусор; потом, в отливе, оставалось сердце на мели и с горечью созерцало все размытое и искалеченное.
И вновь рождались тогда мечты очищения, и вновь приникали к душе горькие очищающие зовы.
Больше всего способствовала изменению настроений праздничная сумятица. Стояли январские святки, последние дни отдыха, часы катили шумно, и шум этот не давал оседать на сердце мечте. Было пестро и нарядно, все шумело и звенело в те памятные праздники. И уж конечно потому шумело, что все старое старилось, а молодое росло.
Те, которые считались еще недавно детьми, делались молодыми. Молодежь зацветала всюду, в каждом доме, цвела шумно, весело, беспорядочно и беспечно, больше всего шумно, потому что бродил в головах молодой вешний хмель.
Если раньше на Рождество было празднично, когда собирались тринадцатилетние, то теперь все подходило к восемнадцати и двадцати, все выравнивалось, бурлило и пенилось, и дом тети Фимы, как самый богатый в кругу родственников, забурлил и запенился более всех.
И раньше давались балы, теперь не было дня, когда балы не давались. Все росло, все требовало веселья и утехи, и милая тетя Фима изнемогала от хлопот.
Бесцеремонно юность собиралась на ее празднества, требуя беспрерывности их. Одна Нелли с ума сходила, желая выйти замуж и уехать за границу в том же году. Но подрастали Катя и Лена и, раньше бледные и некрасивые, распускались теперь как бутоны. А со стороны тети Наты тянулись неразлучные Кисюсь и Мисюсь, теперь беленькие институточки с удивленно-смешными, легендарно-наивными глазами. Это все были девицы, которые могли тоже мечтать о замужестве или, по крайней мере, любви к военному или студенту; но креме девчонок было немало и юношей, и среди них у тети Фимы студент юридического факультета Олег, носивший шикарную тужурку и золотой портсигар в кармане, а под боком смуглый Стасик, которого раз Павел прибил на лестнице, который теперь уже не без основания интересовался усами. Рассказывал Стась, что он будет архитектором, слыл еще за большого вольнодумца, и барышни боялись его за то, что он Писарева читал. А у тети Наты, в свою очередь, был уже готов еще юноша Степа, мечтавший о победах не на одном поле брани, ему бы давно следовало, по его словам, «застрелиться», но он кому-то в чем-то против этого «крепкое слово дал».
Так или иначе, одних родственников была куча, сколько же было просто знакомых, трудно было и счесть. Вздыхал, качая седой головой, старый родитель Нелли, на каждый вечер отсчитывал по хозяйству все новые кредитки, молясь только о том, чтобы праздники эти скорее «в тартарары» провалились.
Все были влюблены, это так полагалось; не было известно только про Павлика, в кого именно он. Скрывалось это под маской равнодушия, и удивлялась прелестная Лелечка Ильина, его прежняя пассия, отчего это он такой суровый и независимый стал.
Нелли, как всегда, чудила свыше меры, она влюблялась раз восемь в сутки, влюблена была, по ее словам, и в Павлика, который был «красив, как итальянец», и в юнкера Пришипина, приятеля Степы, даже к учителю логики она чувствовала влечение, и несмотря на то, что он, вопреки всякой логике, был женат на вдове.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Целомудрие - Николай Крашенинников бесплатно.
Похожие на Целомудрие - Николай Крашенинников книги
- Татьяна Борисовна и ее племянник - Иван Тургенев - Классическая проза
- Свидание - Иван Тургенев - Классическая проза
- Петр Петрович Каратаев - Иван Тургенев - Классическая проза
- Атлант расправил плечи. Книга 3 - Айн Рэнд - Классическая проза
- Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая - Максим Горький - Классическая проза
- Краткое содержание произведений русской литературы I половины XX века (сборник 2) - Unknown Unknown - Классическая проза
- Идиот (С иллюстрациями) - Федор Достоевский - Классическая проза
- Собрание стихотворений - Афанасий Фет - Классическая проза
- Игрок (С иллюстрациями) - Федор Достоевский - Классическая проза
- Записки из мертвого дома - Федор Достоевский - Классическая проза
