старого, мудрого лика, как парило над бесчисленным множеством речных голосов священное «Аум». Ярко сияла его улыбка, когда он взглянул на друга, и так же ярко вспыхнула улыбка на лице Сиддхартхи. Его рана наконец расцвела, его рана — сияла! Его Я — растворилось в единстве.
Его борьбе против собственной судьбы, его страданиям пришел конец. Лицо Сиддхартхи было озарено улыбкой мудрости — мудрости, прикоснувшейся к совершенству, созвучной с музыкой жизни, с потоком свершений, напоенной сочувствием, разделяющей любые желания, покорной течению, растворенной в единстве.
Когда Васудева поднялся и, взглянув на друга, увидел, как сияет на его лице улыбка мудрости, он коснулся рукою плеча Сиддхартхи, как всегда осторожно и ласково, и молвил:
— Я давно ждал этого часа, друг. И вот он настал, и я покидаю тебя. Долго я ждал заветной минуты, долго я был перевозчиком Васудевой. Но пробил мой час. Прощай, хижина, прощай, река, прощай, Сиддхартха!
Сиддхартха низко поклонился ему.
— Я знал это, — промолвил он тихо. — Ты уходишь в леса?
— Я ухожу в леса, я ухожу в единство, — отвечал сияющий Васудева.
Он медленно пошел прочь. Сиддхартха смотрел ему вслед. С глубокой радостью, в глубокой задумчивости смотрел он вслед уходящему, слышал в звуке шагов его мир и покой, видел голову, словно объятую пламенем, видел фигуру, словно сотканную из света.
Говинда
Как-то раз после долгой дороги Говинда отдыхал вместе с другими монахами в саду Джетавана, подаренном ученикам Гаутамы куртизанкой Камалой. Там и услышал он от одного из братьев о некоем старике перевозчике, жившем далеко от города, у лесной реки, и многими считавшемся мудрецом. И когда пришло время вновь собираться в дорогу, Говинда, преисполненный желания воочию увидеть старого перевозчика, отправился по дороге, ведущей к реке. Ибо хотя его жизнь и была всегда подчинена уставу и молодые монахи смотрели на него с благоговением, внушаемым его скромностью и возрастом, все же тревога не покидала его сердца, поиски его не прекращались.
Добравшись до переправы, он попросил старика перевезти его через реку и молвил затем, ступив на берег:
— Много добра совершил ты для нас, монахов, и для других странников, многим из нас ты помог перебраться через реку. Скажи мне, перевозчик, разве не занят и ты поисками истинного пути?
Отвечал Сиддхартха, улыбаясь старческими глазами:
— Ты занят поисками, о почтеннейший, хотя за спиной твоей — долгая жизнь, а на плечах твоих одеяние монахов Гаутамы?
— Я стар, это верно, — молвил Говинда, — но поиски мои все еще продолжаются. Им, верно, никогда не будет конца, такова уж, видно, моя судьба. Однако сдается мне, ты тоже искал. Не скажешь ли ты что-нибудь об этом?
Молвил Сиддхартха:
— Что же сказать тебе, почтеннейший? Быть может, ты слишком усердно ищешь, слишком увлечен поисками, чтобы видеть предмет своих поисков?
— Как это? — удивился Говинда.
— Когда человек ищет, — продолжал Сиддхартха, — то легко может случиться, что взор его окажется прикованным к тому месту, где должно быть искомое, что человек не сумеет ничего найти, ничего не сможет впустить в свою душу, потому что он непрерывно думает об этом искомом, потому что у него есть цель, потому что он одержим этой целью. Искать — значит иметь цель. Находить — значит быть свободным, открытым для всех и всего, не иметь цели. Ты, почтеннейший, и в самом деле похож на человека, который ищет, ибо, стремясь к своей цели, ты не видишь того, что вблизи, прямо перед тобой.
— Я все еще не понимаю тебя! — взмолился Говинда. — Объясни мне, что означают твои слова.
Молвил Сиддхартха:
— Однажды, о почтеннейший, много лет назад, ты уже был у этой реки, и на берегу ты увидел спящего человека и остался с ним, чтобы оберегать его сон. Узнать же его, о Говинда, ты так и не смог.
В изумлении, словно перед лицом чуда, смотрел монах в глаза перевозчика.
— Ты — Сиддхартха? — спросил он наконец неуверенным голосом. — Я и теперь не узнал бы тебя! О Сиддхартха, приветствую тебя! Как я рад, что вижу тебя снова! Ты очень изменился, друг. Значит, ты теперь стал перевозчиком?
Сиддхартха весело рассмеялся:
— Да, Говинда, перевозчиком. Есть на свете люди, которым не раз приходится менять свое занятие, а вместе с ним и платье, и я — один из них, дорогой. Будь же моим гостем, Говинда, и раздели сегодня со мною мой кров.
Говинда остался и провел ночь в его хижине, устроившись на ложе, служившем некогда постелью Васудеве. Много вопросов задал он другу своей юности, многое рассказал ему Сиддхартха о своей жизни.
Наутро, когда пришло время прощаться, Говинда, помедлив немного, обратился к Сиддхартхе с такими словами:
— Прежде чем мы расстанемся и я продолжу свой путь, позволь мне задать тебе еще один вопрос. Скажи мне, у тебя есть учение? У тебя есть вера или истина, которой ты следуешь, которая помогает тебе жить в благочестии?
Отвечал Сиддхартха:
— Ты ведь знаешь, дорогой, что я уже давно, еще юношей, когда мы жили в лесу, среди суровых подвижников, перестал доверять учителям и учениям, потерял интерес к ним, и в этом я не изменился. Но все же с тех пор у меня было много учителей. Одна прекрасная куртизанка была долгое время моим учителем, и богатый купец, и игроки в кости тоже были моими учителями. Однажды моим учителем ненадолго стал странствующий монах из общины Гаутамы; он сидел подле меня, в лесу, пока я спал, утомленный дорогой. И у него я кое-чему научился, и ему я благодарен, очень благодарен. Но особенно многому я научился здесь, у этой реки, и у своего предшественника, перевозчика Васудевы. Он был простым человеком, он не был мыслителем, но знал то, что необходимо знать, не хуже Гаутамы, он был Совершенным, он был святым.
Говинда сказал:
— Я вижу, о Сиддхартха, ты, как и в юности, неразлучен с насмешкою. Я верю тебе, я знаю, что ты не пошел ни за одним учителем. Но разве ты сам не находил если не учение, то хотя бы какие-то мысли, какие-то истины, которые, став твоей плотью и кровью, помогали тебе жить? Если бы ты пожелал рассказать мне о них, то очень порадовал бы мое сердце.
Молвил Сиддхартха:
— Это верно, я и в самом деле находил иногда такие мысли, такие истины. Иногда я целый день или всего лишь час ощущал в себе некое знание, как ощущают биение сердца в груди, как самую жизнь. Немало их было, таких мыслей,
