Э! они совсем неплохо выглядели при дворе, эти юные придворные, и явно умели находить выход в трудных положениях. Пожалуй, матери, у себя в Америке, не следовало так уж волноваться за них.
«Принц, — продолжал Флоримон, говоря о Луи де Конде, — явил нам собой утешительный пример великодушия короля. Его величество умеет прощать и забывать обиды.
Мадемуазель де Монпансье сказала мне, что пятнадцать лет назад принц был «конченым» человеком: ничего, кроме сострадания, не вызывал этот старик, разбитый подагрой, и его едва терпели при дворе, помня, что великий полководец, отстраненный от командования, имел несчастье явить свои таланты в сражениях против юного монарха, во времена Фронды. Доверив ему войска в войне за испанское наследство, король возродил его к жизни, а победа, одержанная над голландцами, вернула ему молодость. Он дает великолепные балы в замке Шантильи. Мы сопровождали туда Его величество…
Брат мой Кантор часто бывает у господина Люлли. И тот разрешил ему играть на органе в часовне короля. Он мог бы занять место в хоре, среди низких голосов, но это нанесло бы ущерб его дворянскому званию.
Мы с братом играем роль, которую никто, кроме нас, не в состоянии исполнить, и Анн-Франсуа де Кастель-Моржа оказывает нам существенную помощь. Я посоветовал ему быть в свите мадам де Монтеспан, дабы она не впадала в меланхолию, что с ней случается, когда она начинает сомневаться в любви короля. Ибо меланхолия у этой изумительной богини может проявиться самым опасным образом».
Придется ждать наступления весны и следующего письма от Флоримона, чтобы узнать, что означает загадочная фраза, которой он закончил свое послание:
«Я нашел золотое платье…»
Удивителен был контраст между этой суетой Версаля, куда вернуло ее на краткий миг письмо Флоримона, и покоем небольшой комнаты в форте, где слышались только глухие удары волн, бившихся о подножие скал.
Туман, стоявший со вчерашнего дня, рассеялся. На смену ему явился ветреный день, с переменчивой погодой, обещавшей сильное волнение на море.
Сидя в одиночестве у колыбели, в которой спали новорожденные, Анжелика вспоминала старших детей. Именно они были ее маленькими спутниками в долгие годы несчастий. Нет, в них не было ничего, чем она не могла бы гордиться, хотя молодой Рамбург и возмущался Флоримоном, именуя его вертопрахом. Но он не был вертопрахом, он был скорее философом, умеющим точно определить, что ему необходимо в данный момент и в нужном месте — чтобы потом забыть об этом, оставляя, однако, немеркнущие воспоминания о себе в сердцах всех, с кем сталкивала его судьба.
Она стала больше ценить старших сыновей с тех пор, как очутилась в Новой Англии. Теперь она гораздо лучше знала пуритан, их дух, их образ мыслей, и ей было любопытно, о чем мог думать юный Флоримон, «этот молодой атеист-развратник», как называл его Натаниэль, оказавшись с братом в Кембридже недалеко от Бостона, в университете, основанном Джоном Гарвардом, куда послал их отец. Сам он в то время сколачивал состояние, поднимая золото с испанских кораблей, затонувших в Карибском море.
Привыкнув бороздить моря, они окунулись в атмосферу Гарварда, как в ледяную купель, приобщающую их ко всем таинствам теологии. Здесь они стали изучать древнееврейский, одновременно совершенствуя латынь и древнегреческий, здесь получили глубокие познания в науках и искусствах: логике, физике, грамматике, арифметике, геометрии, астрономии, политике, английской литературе от Беовульфа до Мильтона, включая Бэкона и Шекспира. И еще много, много другого узнали они в Гарвардском университете. А она встретилась с ними вновь, когда они, бесстрашно сражаясь с волнами, шли по следу индейских пирог. Потом Флоримон уехал к озеру Иллинойс вместе с Кавлье де ла Салем; в тех краях водилось очень много змей, и он привез ей травы, которые служили противоядием от их укусов.
Он исследовал берега залива Гудзона, вернулся через Сагне, привезя с собой множество карт и собрав ценные сведения об этих еще не освоенных местах. Он повстречал там серого медведя-гризли и убил его ножом. А теперь он блистал при дворе короля Франции занимаясь устройством роскошных празднеств и увеселений.
Она услышала легкое попискивание, робкий призыв, в котором не слышалось раздражения или обиды — но этого было достаточно, и она, стремительно поднявшись, направилась к колыбели.
У крохотного мальчика глаза были открыты, и она в первый раз увидела, какие темные у него зрачки. Наверное, у него будут такие же черные глаза, как у Жоффрея де Пейрака. Он смотрел на нее, и ей вдруг показалось, что губки его сложились в какое-то подобие улыбки. Она не могла поверить своими глазам:
— Не может быть! Он еще слишком мал.
Осторожно взяв малыша из колыбели, она подняла его обеими руками, придерживая головку, которую он еще не мог держать. Но он старался совладать с ней сам, отчего стал похожим на китайского болванчика, высокомерно качающего головой, и это сходство еще более усиливалось оттого, что ребенок был еще безволосым, и только легкий светлый пушок осенял его темя. Анжелика почти испугалась пристального взора этих черных, как смоль, глаз, казавшихся огромными на крошечном бледном личике. Она улыбалась ему, кивая головой:
— Ты видишь меня, маленький? Ты видишь меня?
Внезапно он снова улыбнулся. Теперь она была в этом уверена. Он видел ее, видел свою мать!
— Ты узнал меня! Узнал!
До сих пор он был словно бы дуновением божества, таинственным существом, явившимся на свет из непостижимых глубин и готовым в любой момент отлететь прочь от земли, с которой его еще ничто не связывало. Теперь он стал младенцем.
— Ты будешь жить, маленький. Ты вырастешь и станешь большим, Раймон де Пейрак. Мой третий сын! Наш третий сын, — тут же поправила она себя.
И, вздрогнув, прижала ребенка к сердцу, задыхаясь от любви к нему. Ее руки согревали и оберегали его; она прижималась щекой к его шелковистой головке, вдыхая еле слышный запах розовой теплой кожи.
— Ты мой, маленький, ты наш!
Потом она уложила его в колыбель. Еще не пришло время кормления, и он не стал протестовать. Через мгновение его глаза, только что сиявшие улыбкой и немым вопросом, затуманились. Он заснул.
Анжелика с не меньшим любопытством вглядывалась в его сестру, лежавшую рядом. Она спала, уткнувшись подбородком в сжатые кулачки, похожие на нераскрывшиеся бутоны роз, на ухо ей упала громадная черная прядь. Анжелика поборола искушение взять на руки и ее: она спала так сладко, что лучше было не будить ее. Кончиками пальцев она прикоснулась к круглой щечке, чуть отливающей позолотой. Еще одна девочка! Вот так сюрприз!
«Глорианда де Пейрак».
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ВАПАССУ. СЧАСТЬЕ
Глава 29
С вершины скалы, сквозь ветви сикомор, вновь облачившихся в свое одеяние цвета дымчатого топаза, еще можно было увидеть море, раскинувшееся необозримо-голубым покрывалом, на котором рассыпались острова, напоминавшие, в зависимости от погоды, то зеленых крокодилов, то черных акул.
Потом они плыли по лиману, но о близости моря говорили крики чаек и бакланов, соленая вода прибывала и отступала, повторяя приливы и отливы моря; берега фьорда были усеяны ракушками.
Потом солоноватый привкус ветра окончательно исчез. Это был лес, с его оглушающим безмолвием, с запахом сухого мха, спелых ягод и грибов. Затем появилось первое изумрудное озеро с ледяной водой, окруженное теплой березовой рощей, сверкающей золотом своей листвы.
Но осень еще робко показывала свои цвета — в ярко-зеленом одеянии леса лишь кое-где мелькали медные и рыжие пятна; только березы первыми уступили натиску желтизны, и их янтарные листья уже начинали бледнеть.
Они двигались по просеке, проложенной в лесу, и по дороге, пересекающей равнину. Все последние годы здесь работали дорожные команды, присылаемые из Голдсборо. Первую половину пути предстояло преодолеть верхом на мулах.
