Картина грозящего наводнения неразрывно связана с мифологемой Всемирного потопа. Она умышленно используется со всей своей этической коннотацией, как Божья кара, навлеченная на человека его нравственным падением. При этом в очередной раз проявляется мифически-циклический порядок, в значительной мере конституирующий картину мира в оде.

Классицистический панегирик применяет мифологему потопа для изображения тех моментов истории, в которые Бог, казалось бы, отворачивается от России. Наводнение грозит вместе с царской резиденцией разрушить всю Россию. Уже Пумпянский [Пумпянский 1939: 105] видел в следующих строчках Ломоносова намек на петербургское наводнение, предшествовавшее приходу к власти Елизаветы:

Хотел Россию бед водоюИ гневною казнить грозою;Однако для заслуг твоих [Елисаветы. – Р.Н.]Пробавил милость в людях сих,Тебя поставил в знак заветаНад знатнейшею частью света.

[Ломоносов 1742: 86]

У российских поэтов не было недостатка в источниках вдохновения для применения мифологемы «потоп» в космогонических контекстах, ибо в античности эта традиция охватывает период от Пиндара («Олимпийские оды» IX, 49 и след.) до Овидия («Метаморфозы I, 253 и след.) и, разумеется, находит соответствие в Библии. Более конкретной, однако, представляется интертекстуальная отсылка к Горацию («Оды» I, 2), где эксплицитно соотносятся разлив Тибра и мифологический потоп, а возмездие богов осмысляется как ответ на убийство Цезаря.

Показательно, кроме того, употребление в панегирике морфемы «пуст-» для обозначения страны, (временно) оставшейся без законного властителя. Так, например, описывает Ломоносов «запустение» России после смерти Петра I:

Безгласна видя на одреЗащитника, отца, героя,Рыдали россы о Петре;Везде наполнен воздух воя,И сетовали все места:Земля казалася пуста;Взглянуть на небо – не сияет;Взглянуть на реки – не текут,И гор высокость оседает;Натуры всей пресекся труд.

[Ломоносов 1761: 57]

Создается впечатление, что со смертью создателя все сотворенное им утрачивает всякий стимул к жизни и впадает в некое первобытное состояние («Земля казалася пуста»).

Сумароков, в свою очередь, тоже описывает Россию до прихода к власти Екатерины II как «пустую страну»:

А прежде дней ЕКАТЕРИНЫстрана сия была пуста.

[Сумароков 1766: 155]

Похожие картины использует Державин, изображая оставленный «Фелицей» (то есть Екатериной II) Петербург. Здесь нет ломоносовской космической интонации, но описываемый процесс аналогичен. Охватившая город пустота превращает городской ландшафт в природный, в котором царят темнота, немота, страх и смерть:

Пусты домы, пусты рощи,Пустота у нас в сердцах.Как среди глубокой нощи,Дремлет тишина в лесах;Вся природа унывает;Мрак – боязни разсевает;Ужас ходит по следам.Если б ветры не дышалиИ потоки не журчали,Образ смерти зрелся б нам.

[Державин 1780: 97]

Образы опустевшей природы выявляют структурную близость панегирических текстов и устной традиции. Эта близость проявляется, однако, не (или не только) в мысли о запустении Петербурга, общей обеим традициям. Точкой их частичного пересечения является скорее причина «накликанного» или «грозящего» запустения города: устная традиция видит ее в построившем Петербург «царе-антихристе», панегирик же – во (временном) отсутствии истинного царя. Если абстрагироваться от аксиологического содержания каждого из этих представлений, обнажается некая глубинная структура, ставящая петербургскую апокалиптику в прямую зависимость от личности царя. При этом характерно, что как панегирик, так и неофициальная культура приписывают эту мифическую силу не только Петру I, но в одинаковой степени и его преемникам[145].

2.6. Вторжение хаоса

К концу XVIII в., в поздне– и постпанегирической поэзии, эта грозящая, но никогда не реализующаяся опасность возврата первобытного хаоса принимает все более отчетливые очертания. Следует отметить, что вторжение элементов хаоса в петербургский космос усиливается и становится более конкретным, не ставя, однако, при этом под сомнение существование и дальнейшее развитие города. Наводнения тематизируются как явления, временно нарушающие космический порядок города.

Вид реки Фонтанки близ устья и части Летнего сада с «Гротом». С гравюры Ходжеса середины XVIII в.

В качестве иллюстрации такого ограниченного во времени и пространстве вторжения хаоса в петербургский «островок космоса» можно взять оду Боброва «Установление новаго Адмиралтейства» 1797 года. Темой оды служит государственный проект восстановления пришедшего в ветхость Адмиралтейства в его былом великолепии. Обветшалость Адмиралтейства изображается как возврат к предкосмогоническому состоянию:

Все без души там мертво стало;Все в древний Хаос свой низпало.

[Бобров 1797: 44]

Петру I, глядящему с небес, открывается ландшафт, близкий ставшему уже топическим предгородскому хронотопу. Он состоит из болота, бездонных вод, сырости («бездны влажны»; «топь блатна»; «могилы среди блат») и безмолвного мрака («мрак нощи»; «место забвенно в мраке»; «труды замолчали»). Смерть и тление («гроб открылся»; «рощи погребенны в тлен») довершают картину этого хаотического места, которое «опустевает» («место забвенно в мраке опустеет»). Петр I высказывает необходимость нового космогонического акта, призванного восстановить космический порядок, риторическим восклицанием: «И кто? – кто вновь речет: да будет!»

Смешение элементов панегирического и элегического (предромантического) стиля характеризует изображение Бобровым запустения, временно охватившего часть петербургского космоса[146].Если в эпидейктическом настоящем панегирика хаос уже всегда считался окончательно побежденным, то у Боброва – и в поздне-панегирической поэзии в целом – акцент ставится на процессуальность беспрестанной борьбы между природой и культурой. Наводнения, петербургское воплощение природных сил, не просто упоминаются как элемент покоренного и преодоленного «мрака», а открыто тематизируются. При этом, однако, базисная структура космогонически-апокалиптического петербургского мифа остается неизменной: природный хаос лишь временно нарушает порядок культуры, и петровский космос каждый раз одерживает верх над прамировым состоянием.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

«Память избыточна, она умножает знаки, чтобы город запечатлелся как живой» [Кальвино 2001] (перевод цит. по электронной версии: http://calvino.lib.ru/mainframeset.html).

См.: [Повесть временных лет 1950: 12].

См.: [Беспятых 1991: 258–262].

См., например: [Столпянский 1995: 9-26].

При этом Петербургу приписывается более высокое положение, чем Киеву или Новгороду, так как подчеркивается, что св. Андрей «завещал» свой жезл «Санктпетербургской», а не «Киевской» и не «Новгородской» земле.

В рукописи «О зачатии и здании царствующаго града Санктпетербурга» эксплицитно говорится о параллелях между мифами об основании Константинополя и Петербурга (см.: [Беспятых 1991: 259]; см. также: [Вилинбахов 1984: 53].

Литературное изображение Петербурга в XVIII столетии и особенно в Петровскую эпоху преследует своей стратегией узаконения парадоксальную цель: ввести в культуру город, задуманный как альтернатива этой самой культуре. См., в частности, главу II.

Б. Гройс определяет Петербург как «обширную культурную цитату», «гигантскую декорацию, состоящую из цитат» из всевозможных «исторических городов» [Groys 1995: 169].

Штирле [Stierle 1993: 50] указывает на то, что «дискурсивное образование городского текста <…> само по себе уже является проявлением сознания города и высшей формой городского знака». Вывод Штирле о том, что Париж воспринимает и «открывает» сам себя через городской текст (Stadttext), может быть применен и к другим городам, имеющим похожую литературную традицию (Лондон, Рим и др.). В случае Петербурга XVIII в. речь идет, однако, не о литературной традиции большого города, благодаря которой упорядочивается и делается интерпретируемым необозримый знаковый хаос города, а об определении и построении семантики ново-основанного и не имеющего истории города.

1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Петербургский панегирик ХVIII века - Риккардо Николози бесплатно.

Похожие на Петербургский панегирик ХVIII века - Риккардо Николози книги

Литература, гинекология, идеология. Репрезентации женственности в русской публицистике и женской литературе 1980-х — начала 1990-х годов - Наталья Борисова - Культурология
Древний Рим - Владимир Миронов - Культурология
Язычество Древней Руси - Борис Рыбаков - Культурология
Величие и проклятие Петербурга - Андрей Буровский - Культурология
Быт и нравы царской России - В. Анишкин - Культурология
13-й апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях - Дмитрий Быков - Культурология
Страшный, таинственный, разный Новый год. От Чукотки до Карелии - Наталья Петрова - История / Культурология
Древний мир. Египет. Греция. Рим - Иннеса Васильевна Геннис - История / Культурология
Беседы о русской культуре - Юрий Михайлович Лотман - История / Культурология / Литературоведение
Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона» - Коллектив авторов - Культурология

Оставить комментарий