Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кто гудит? – завопила Эсфирь Семеновна.
На втором уроке тоже удалось посмеяться. Был русский. Вызвали Володьку Сапожникова и спросили про наречие: изменяется оно или нет?
– Изменяется! – твердо ответил толстяк. Сапог всегда держался у доски крайне уверенно. А на сей раз он заметил, что новичок, сидевший на первой парте – как оказалось потом, большой шутник, – едва заметно кивал.
– Подумай хорошенько, Сапожников. Изменяется?
– Да! – еще более твердый ответ.
– По чему?
– По... по лицам.
– Ну, проспрягай мне хотя бы, хотя бы наречие «реже».
– Реже! Я режу, ты режешь, он режет...
Все грохотали, но Сапог был невозмутим – его ничем не прошибешь. И только, идя к своей парте, показал новичку кулак.
Настала перемена после второго урока. Горик получил записку от Лени, написанную простейшим цифровым шифром, прочитать которую было делом одной минуты: «На втором этаже у окна напротив физкабинета». Окно выходило в сад. Была видна набережная, берег, стылый под снегом кремлевский холм, часть стены с башней и дворец. Пришел Сапог, сел на подоконник и стал есть пирожки. На каждой перемене он что-нибудь ел. Появление Сапога обескуражило Горика: неужели Леня такой дурак, что решил посвятить в свою тайну и этого болтуна? Затем прибежал Марат и как ни в чем не бывало сказал:
– Вы уже здесь?
Значит, и этот приглашен. Горик насупился. Ленина тайна теряла свою прелесть. А ведь он, как участник драки с Чепцом и самый близкий сосед Карася, имел право быть посвященным первым.
Но пришел Леня, и обиды исчезли.
Леня сказал:
– Я предлагаю организовать ОИППХ. Что это значит, спросите вы? Общество по изучению пещер и подземных ходов.
Трое смотрели на Леню в ошеломлении. Сапог закашлялся – его рот был полон непрожеванной пищи.
– Подробности, – сказал Леня, – я сообщу на следующей перемене. А сейчас мы должны делать вид, как будто ничего не случилось.
Горику было поручено достать электрический фонарик, свечи и спички. Свечи и спички он просто вынул из ящика кухонного стола, где Маруся хранила всякую хозяйственную хурду-мурду, но с фонариком пришлось повозиться. У Сережки был прекрасный фонарик-жужелица, Николай Григорьевич привез его из Германии и подарил Сережке ко дню рождения. Матово-черный, изящный овал, удобно помещавшийся на ладони. Горик отлично знал, где фонарик хранится: в Сережкиной комнате, в книжном шкафу, внизу. Взять его было легко, но Сережа непременно заметит. Он как собака на сене, своими вещами не пользуется, но стережет их зорко. Оставалось одно: соврать что-нибудь и попросить.
Первый выезд в пещеры – по Павелецкой дороге, станция Горки – Леня назначил на двадцать третье февраля, на День Красной армии. До этого следовало тщательно готовиться, закаляться физически и морально. Каждый вечер все четверо брали лыжи, уходили на Болото и бегали там до очумелости по заснеженному пустырю, где когда-то был парк, который вырубили. «Где фонарик?» – ежедневно допрашивал Леня, держа наготове книжечку. В этой книжечке по пунктам было отмечено, кому что поручено, что исполнено и что нет. Сапог занимался едой: копил сахар, сухари, шоколад, кое-что покупал. У него и денег было больше, чем у других, его мать Ольга Федоровна была добрая женщина, а отец работал в Наркомторге. Скамейкин обеспечивал бечевку и номера. Он должен был написать на отдельных листках размером в половину тетрадного листа три сотни номеров. Леня отвечал за все. У него были компас, карта и оружие – финский нож.
– Где фонарик?
– Сережки не было дома... Сегодня я обязательно...
– Ты просто экспроприируй, и все. Не для себя ведь, а для общества. Для ОИППХа. Тут нет ничего дурного. Все революционеры делали экспроприации.
Горик еще никогда в жизни ничего не экспроприировал. Только, может быть, три или четыре раза – марки. Но ведь все филателисты занимаются такой простодушной экспроприацией. Горика учил сам Сережка, два года назад отдавший Горику свою коллекцию: незаметно облизать языком ладонь (это удобно сделать, если сидеть пригорюнившись) и потом опустить руку на рассыпанную по столу груду марок, показывая на какую-нибудь пальцем: «Вот эту меняешь?» После чего спокойно убирать руку и засовывать ее в карман – к влажной ладони обязательно прилипнут одна, две, а то и три марки. Этот приемчик можно повторить за один сеанс обмена несколько раз, постепенно набивая карман чужими марками. Помнится, у Мерзилы Горик однажды унес таким способом четырнадцать марок. Правда, попалась одна дрянь.
Но марки – дело одно, а фонарик, например, – совсем другое. Взять его без спроса казалось Горику немыслимо. Он мучился, придумывая, что бы наврать. Наконец придумал: пусть попросит Женька. Ей Сережа даст, ничего не заподозрив. Женька согласилась, потребовав за услугу металлический карандаш.
Вечером долго сидели в столовой после ужина. Взрослые говорили о всякой всячине, о войне, политике, древних хеттах, врагах народа, о полярном лагере Шмидта, о Карле Радеке, который еще недавно жил в этом же подъезде, и Горик иногда видел его, рыженького, на лестнице, о писателе Фейхтвангере, о том, что пала Малага и что атакой руководил германский морской штаб с крейсера «Адмирал Шпеер», как всегда, отец спорил с бабушкой, а Сережка спорил со всеми. Кто бы что бы ни говорил, Сережка сейчас же доказывал обратное. Недаром мама говорит, что Сережка «противно спорит». Если бабушка замечала, что статья какого-то грузина в «Известиях» о том, что грузины произошли от древних хеттов, очень интересна, Сережка утверждал, что эта статья – бред. Если отец говорил, что падение Малаги еще ничего не решает, Сережка заявлял, что падение Малаги решает все, ибо Мадрид теперь в два счета будет отрезан от моря. Когда мама сказала, что Лион Фейхтвангер – умнейший писатель, Сережка, лишь бы поспорить, сказал: «Прости меня, но, по-моему, он идиот».
Бабушка наконец не выдержала и сказала, что он пока еще не академик, не профессор, а лишь только студент третьего курса. И к тому же не с блестящими отметками. Сережка, конечно, надулся и замолчал. Сам он любил делать другим замечания и ехидничать, но тронуть его – боже упаси. Они с отцом пили лимонную настойку, и Сережка был уже красный, говорил чересчур громко, а отец, сняв очки, улыбался как-то посторонне. Отец пошутил насчет того, что Сережка не академик, не профессор, но зато жених, а это кое-что значит. И тут Сережка окончательно обиделся и сказал, что его личные дела никого не касаются.
Настала неприятная тишина, и Горик подумал, что сейчас не совсем удобный момент просить фонарик. Но особенно затягивать было тоже нельзя, потому что скоро погонят спать. Горик сидел боком в кресле, перекинув ноги через мягкий подлокотник, а в другой подлокотник упершись спиной, листал старинный трепаный том Жуковского, как будто рассматривая картинки, а сам поглядывал косо на Женьку. Он ее гипнотизировал. Женька сидела с большими за столом и вышивала восьмигранную салфетку по методу Марии Адольфовны. Тоже дурацкое занятие! Из школы носит одни «посы», а вечером занимается ерундой. Женька прекрасно поддавалась гипнозу, он заметил давно. Конечно, при наличии у гипнотизера сильной воли. Он внушал ей: «Фонарик! Фонарик! Фонарик!» А она отвечала: «Надоело! Отстань!»
Мама сказала, что обещал прийти дядя Миша, но почему-то опаздывает. Отец встрепенулся. «Разве Михаил звонил?» Они заговорили о рукописи, которую написал дядя Миша и которую отец должен был кому-то передать и не передал. Бабушка стала отчитывать отца. Мама подтвердила: «Верно, Коля, нехорошо, Миша звонил три раза. Его это сердит...»
Отец, взволновавшись, ходил вдоль стола, тер с ожесточением лысину.
– Вот черт, виноват я, конечно! Не получалось Серго увидеть... Можно было, конечно, специально...
– Коля, какой вы необязательный, – качала головой бабушка.
– А второй экземпляр?
– Он просил только об одном: передать Серго. Остальные экземпляры хотел передать сам, обычным порядком: в Политбюро, в Президиум... Ах ты, черт меня драл! Все напрасно, книга не пойдет, но я обязан был...
– Тем более Миша сейчас... – сказала мама.
– В том-то и дело, – сказал отец.
Бабушка, продолжая ворчать и качать укоризненно головой, ушла в свою комнату и вернулась с очками на носу, держа газету. Она изъявила желание прочитать вслух заметку из позавчерашнего номера под названием: «Опасная игрушка». Никто не возражал, а мама даже сказала:
– Конечно, почитай, – и бабушка стала читать. Бабушка любила читать вслух. Она говорила, что в молодости ей предлагали стать актрисой, но дедушка отсоветовал, сказав, что нужно отдать все силы революции, а потом получилось так, что дедушка сам отошел от революции и даже разошелся с бабушкой из-за революции, а бабушка так увлеклась революцией, что забыла обо всем остальном. Но читала она до сих пор очень хорошо и красиво.
– «Безупречно здоровый девятимесячный ребенок внезапно занемог, – читала бабушка. – У него пропал сон, расстроилась деятельность кишечника, появились странные движения рта, до крови растрескались губы. Ребенок начал быстро терять в весе. Ни мать, ни наблюдавший за ребенком врач не могли определить причины заболевания...»
- Победитель шведов - Юрий Трифонов - Советская классическая проза
- Твой дом - Агния Кузнецова (Маркова) - Советская классическая проза
- Бунташный остров - Юрий Нагибин - Советская классическая проза
- Зеленая река - Михаил Коршунов - Советская классическая проза
- Батальоны просят огня (редакция №2) - Юрий Бондарев - Советская классическая проза
- Счастливый неудачник - Вадим Шефнер - Советская классическая проза
- Прокляты и убиты. Книга первая. Чертова яма - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Так было… - Юрий Корольков - Советская классическая проза
- Котовский. Книга 2. Эстафета жизни - Борис Четвериков - Советская классическая проза
- Через двадцать лет - Юрий Нагибин - Советская классическая проза