Форма входа
Читем онлайн Повести - Джером Сэлинджер
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
Начну, пожалуй, с довльно пространного разъяснения двух цитат в самом начале этого повествования. "Те, о ком я пишу, постоянно присутствуют..." - взята у Кафки. Вторая - "... Выходит так, говоря фигурально..." - взята у Кьеркегора (и мне трудно удержаться, чтобы не потирать злорадно руки при мысли, что именно на этий цитате из Кьеркегора могут попасть впросак кое-какие экзистенциалисты и чересчур разрекламированные французские "мандарины" с этой и ихней - ну...короче говоря, они несколько удивятся)
Я вовсе не считаю, что непременно надо искать уважительный повод, для того, чтобы процитироватьсвоего любимого автораа, но, честное слово, это всегда приятно.
Мне кажется, что в данном случае эти две цитаты, особенно поставленные рядом, поразительно характерны не только для Кафки и Кьеркегора, но и для всех тех четыерх давно усопших людей, четырех по-своему знаменитых Страдальцев, к тому же не приспособленных к жизни холостяков (из всех четверых одного только Ван Гога я не потревожу и не выведу на страницах этой книги), а к остальным я обращаюсь чаще всего иногда в минуты полного отчаяния, - когда мне нужны вполне достоверные сведения о том, что такое современное искусство. Словом, я привел эти две цитаты просто для того, чтобы отчетливо показать как я отношусь к тому множеству фактов, которые я надеюсь здесь собрать, - и, скажу откровенно, автору обычно приходится заранее неустанно растолковывать это свое отношение. Но тут меня отчасти утешает мысль, даже мечта, о том что эти две короткие цитаты вполне могли бы послужить отправным пунктом для работ некой новой породы литературных критиков, этих трудяг (можно даже сказать в о и н о в), - тех, что, даже не надеясь на славу, тратят долгие часы, изучая Искусство и Литературу в наших переполненных нео-фрейдистских клиниках. Особенно это относится к совсем еще юным студентам-практикантам и малоопытным клиницистам, которые сами безусловно обладают железным здоровьем в душевном отношении, а также (в чем я не сомневаюсь) никакого врожденного болезненного attrfit к красоте не имеют, однако собираются со временем стать специалистами в области патологический эстетики. (Признаюсь, что к этому предмету у меня сложилось вполне твердокаменное отношение с тех пор, как в возрасте одиннадцати лет я слушал, как настоящего Поэта и Страдальца, которого я любил больше всех на свете тогда он еще ходил в коротких штанишках, - целых шесть часов и сорок пять минул обследовали уважаемые доктора, специалисты-фрейдисты. Конечно, на мое свидетельство положиться нельзя, но мне показалось, что они вот-вот начнут брать у него пункцию из мозговой ткани и что только из-за позднего времени - они воздержались от этой пробы. Может, это звучит слишком сурово, но я никак не придираются. Я сам понимаю что иду сейчас чуть ли не по проволоке, во всяком случае, по жердочке, но сойти сию минуту не собираюсь; не год и не два копились во мне эти чувства, пора дать им выход.) Нет спору, о талантливых, выдающихся художниках ходят немыслимые толки - я говорю тут исключительно о живописцах и стихотворцах, тех, кого можно назвать настоящими Dichter. Из всех этих толков для меня всего забавней всеобщее убеждение, что художник никогда, даже в самые темные времена до психоаналитического века, не питал глубокого уважения к своим критикам-профессионалам и со своим нездоровым представлением о нашем обществе валил их в одну кучу с обыкновенными издателями и торговцами и вообще со всякими, быть может завидно богатыми, спекулянтами от искусства, прихлебателями в стане художников, людьми, которые, как он считает, безусловно предпочли бы более чистое ремесло, попадись оно им в руки. Но чаще всего, особенно в наше время, о чрезвычайно плодовитом - хотя и страдающем поэте или художнике - существует твердое убеждение, что он хотя и существо "высшей породы", но должен быть безоговорочно причислен к "классическим" невротикам, что он - человек ненормальный, который по-настоящему никогда не желает выйти из своего ненормального состояния; словом, проще говоря, он - Страдалец; с ним даже довольно часто случаются припадки, когда он вопит от боли, и хотя он упрямо по-детски отрицает это, но чувствуется, что в такие минуты он готов прозакладывать и душу, и все свое искусство, лишь бы испытать то, что у людей считается нормой, здоровьем. И все же продолжают ходить слухи, что, если кто-то, даже человек, искренне любящий, силком ворвется в его неприютное убежище и станет упорно допрашивать - где же у него болит, то он либо замкнется в себе, либо не захочет, не сумеет м клинической точностью объяснить, что его мучает; а по утрам, когда даже великие поэты и художники обычно выглядят куда бодрее, у этого человека вид такой, будто он нарочно решил культивировать в себе свою болезнь, - вероятно, оттого, что он при свете дня, да еще, возможно, дня рабочего, вдруг вспомнил, что все люди, включая здоровяков, постепенно перемрут, да еще и не всегда достойно, тогда как его этого счастливчика, доконает "высокая болезнь" - лучший спутник его жизни, зови ее хворью или как-то иначе. В общем, хотя от меня, человека семья которого, как я уже упоминал, потерял именно такого художника, эти слова могут быть восприняты как предательство, но скажу, что никак нельзя безоговорочно отрицать, что эти слухи, вернее сплетни, и особенно все выводы, безосновательны и не подкреплены достаточно убедительными фактами. Пока был жив мой выдающийся родич, я следил за ним . не в переносном, а, как мне кажется, в самом буквальном смысле, - словно ястреб. С логической точки зрения он б ы л нездоров, он д е й с т в и т е л ь н о по ночам или поздним вечером, когда ему становилось плохо, стонал от боли, звал на помощь, а когда незамедлительно подоспевала помощь, он о т к а з ы в а л с я просто и понятно объяснить - что именно у него болит. Но даже тут я решительно расхожусь с мнением признанных авторитетов в этой области, с учеными, с биографами и особенно с правящей в наши дни интеллектуальной аристократией, выпестованной в какой-нибудь из привилегированных психоаналитических школ; особенно резко я с ним расхожусь вот в чем: не умеют они как следует слушать, когда кто-нибудь кричит от боли. Разве они на это способны? Это же глухари высшего класса. А разве с т а к и м слухом, с т а к и м и ушами, можно понять по крику, по звуку - откуда это боль, где ее истоки? При таком жалком слувом аппарате, по-моему, можно только уловить и проследить какие-то слабые, еле слышные обертоны, - даже не контрапункт - отзвуки трудного детства или "неупорядоченного либидо". Но откуда рвется эта лавина боли, ведь, ею впору заполнить целую карету "скорой помощи", где ее истоки? Откуда не может не родиться эта боль? Разве истинный поэт или жудожник не я с н о в и д я щ и й? Разве он не единственный ясновидящий на нашей Земле? Конечно же, нельзя считать ясновидцем ни ученого, ни тем более психиатра. (Кстати, был среди психоаналитиков один-единственный великий поэт - сам Фрейд, правда, и он был несколько туговат на ухо, но кто из кмных людей станет сопаривать, что в нем жил эпический поэт!) Простите меня, пожалуйста, я скоро кончу. Какая же часть человеческого организма у ясновидящего нужней и ранимей всего Конечно, г л а з а. Прошу снисхождения, мой читатель (если Вы еще тут), посмотрите еще раз обе цитаты - из Кафки и Кьеркегора, с которых я начал. Теперь вам ясно? Чувствуете, чувствуете, что крик идет из г л а з? И как бы ни было противоречиво заключение судебного эксперта - пусть он объявит причиной смерти Туберкулез, или Одиночество, или Самоубийство, неужно Вам не понятно, отчего умирает истинный поэт-ясновидец? И я заявляю (надеюсь, что все следующие страницы этой повести вопреки всему докажут мою правоту) прав я или неправ, что настоящего поэта-провидца, божественного безумца, который может творить и творит красоту, ослепляют насмерть его собственные сомнения, слепящие образы и краски его собственной священной человеческой совести. Вот я и высказал свое "кредо". Я усаживаюсь поудобнее. Я вздыхаю, говоря откровенно, с облегчением. Сейчас закурю и перейду с божьей помощью к другой теме.
Но сначала - вкартце, если удастся, - скажу о второй половине названия: "Введение".
"Введение" похоже на приглашение "Добро пожаловать! в дом. Во всяком случае, в те светные минуты, когда я смогу заставить себя сесть и по возможности успокоиться, главным героем моего повествования станет мой покойный старший брат, Симор Гласс, который (тут я предпочитаю ограничиться очень кратким псевдонекрологом) в 1948 году покончил с сльой на тридцать втором году жизни. отдыхая с женой во Флориде. При жизни он значил очень много для очень многих людей, а для своих многочисленных братьев и сестер - семья же у нас немалая - был, в сущности, всем на свете. Безусловно он был для нас всем - и нашим синим полосатым носорогом, и лвояковыпуклым зажигательным стеклом - словом, всем, что нас окружало. Он был и нашим гениальным советчиком, нашей порттивной совестью, нашим штурманом. Нашим единственным и непревзойденным поэтом, а так как молчаливостью он никогда не отличался. и более того, целых семь лет, с самого детства, участвовал в радиопрограмме "Умный ребенок", которая транслировались по всей Америке, и о чем только он в ней не распространялся. Потому-то он прослыл среди нас "мистиком", и "орининалом", и "эксцентриком". И так как я решил сразу взять быка за рога, я с самого начала собираюсь провогласить - если только можно одновременно и орать, и провозглашать, - что именно он - человек, которого я ближе всего знал, с кем неизменно дружил, чаще всего подходил под классическое определение "МУКТА", как я его понимаю, то есть был подлинным провидцем, богознатцем. Во всяком случае, насколько я понимаю, его нельзя описать в традиционном лаконичном стиле, и мне турдно представить себе, что кто-нибудь . и меньше всего я сам - мог бы рассказать о нем точно и определенно, в один присест или в несколько приемо, будь то за месяц или за год. Первоначально я хотел на этих страницах написать короткий рассках о Симоре и назвать его "Симор. Часть ПЕРВАЯ", нарочно выделив слово "ПЕРВАЯ" крупными буквами и тем самым поддерживая больше во мне самом, Бадди Глассе, чем в читателе, уверенность, что за "первым" последуют другие (второй, третий, а может быть, и четвертый) рассказы о нем же. Эти планы давно не существуют. Но если они еще живы, а я подозреваю, что при создавшемся положении это вполне вероятно, то прячутся они где-то в подполье, быть может, выжидая, чтобы Я. когда придет охота писать, трижды постучался к ним. В данном же случае я отнюдь не являюсь просто автором небольшого рассказика о моем брате. Скорее всего, я похож на з а п а с н и к, где полным-полно каких-то пристрастных, еще не распутанных сведений о нем. Думаю, что я главным образом был и остаюсь до сих пор просто рассказчиком, но рассказчиком целеустремленным, кровно заинтересованным. Мне хочется всех перезнакомить, хочется описывать, дарить сувениры, амулеты, хочется открыть бумажник и раздавать фотографии, словом, хочется поступать, как буг на душу положит. Разве тут осмелишься даже близко подойти к чему-то законченному, вроде короткой новеллы? Да в таком материале художники-одиночки, толстячки вроде меня, тонут с головой.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Повести - Джером Сэлинджер бесплатно.
Похожие на Повести - Джером Сэлинджер книги
- Памяти Джона Ингерфилда и жены его Анны - Клапка Джером - Зарубежная классика
- Кармилла - Джозеф Шеридан Ле Фаню - Зарубежная классика / Классический детектив / Ужасы и Мистика
- Победивший дракона - Райнер Мария Рильке - Зарубежная классика / Классическая проза / Разное
- Путешествие на Запад. Том 1 - У. Чэнъэнь - Зарубежная классика / Классическая проза / Разное
- Плоды земли - Кнут Гамсун - Зарубежная классика / Разное
- Фунты лиха в Париже и Лондоне - Оруэлл Джордж - Зарубежная классика
- Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд - Зарубежная классика / Разное
- Полковнику никто не пишет - Габриэль Гарсия Маркес - Зарубежная классика / Разное
- Скажи женщинам, что мы уходим - Раймонд Карвер - Зарубежная классика
- Немецкая осень - Стиг Дагерман - Зарубежная классика
