За порогом уже ждала крытая повозка, запряженная грозным черным дронгом. Правила ею старуха, за всю дорогу не проронившая ни слова — может, такая же немая, как и тащивший нас зверь? После получаса пути в тягостном молчании мы наконец выбрались наружу. Свежий снег громко скрипел под подошвами; я покосился на следы, которые оставляла Палден Лхамо, — они были куда больше и глубже, чем оставили бы лапы вепвавет.
— Все равно затопчут, — бросила она, перехватив мой взгляд. — Да и теперь — разве не все равно?..
Кхьюнг попала не в самое худшее место — не в яму, прикрытую одним навесом из заскорузлой кожи или дырявого войлока, а в старую городскую темницу, куда прежде сажали воров и казнокрадов. Здесь над головой подымались каменные своды, а в клетушках, хоть и переполненных, было сухо и тепло, даже душно от дыхания множества ртов и носов. Днем немного света пробивалось сквозь дыры под потолком, но сейчас внутри царила темнота — лиловая, цвета сырой печени. Большинство шанкха спали; иные бормотали молитвы. Где-то скулил щенок; тихо напевала, баюкая его, мать. На нас никто не обращал внимания — ни белоракушечники, ни стражи, слонявшиеся по кривым коридорам. Я не удивился этому чуду — чего еще ждать от богов?.. Кхьюнг держали дальше всех и, несмотря на тесноту, в одиночестве; даже юноши-ученика, обычно помогавшего ей, не было рядом. Кажется, несчастная совсем ослепла: наше появление не потревожило ее. Только когда я окликнул женщину по имени, она раскрыла голубые, как пластинки бирюзы — и такие же незрячие — глаза.
— Нуму! — воскликнула она радостно, будто мы встретились за общим столом в доме шанкха. — Ты жив! Я рада. Я боялась за тебя.
— Кхьюнг… — слова утешения никак не шли на ум; поэтому я просто протянул лапу через решетку и крепко сжал мягкую, теплую ладонь. — Есть кое-кто, кто хочет видеть тебя.
Я отошел, освобождая место Селкет, и прислонился к стене так, чтобы наблюдать за происходящим. Стражей можно было не опасаться, но я боялся за Кхьюнг — она не знала, с кем ей предстоит говорить. Пусть даже богиня приблизилась к пленнице тихо, со смиренно склоненной головой — гадюка в траве тоже тиха и смиренна, пока на нее не наступишь.
— Приветствую почтенную наставницу, — пропела Селкет на тягучем языке южной страны (по счастью, я немного знал его по книгам); потом прижала лапы к груди и поклонилась, будто не замечая, что собеседница слепа. Но Кхьюнг поклонилась в ответ и — странное дело! — задрала подбородок, будто смотрела туда, где на самом деле было лицо Палден Лхамо.
— И тебе привет, шакти. Я слышала от учителей, что боги являлись им, но никогда не думала, что кто-то придет ко мне.
Я вздохнул, вжимаясь спиной в неровную кладку; обман раскрылся слишком быстро! Однако Кхьюнг ничуть не испугалась; ее голос звучал так же спокойно, как если бы она объясняла очередную притчу ученикам:
— Одни говорили: боги являлись им, чтобы устрашить. Они грозили тысячами кар и мук, и обрушивали из туч дождь пылающих стрел, и превращали реки в кипящий гной, а камни — в горячие уголья. И орды демонов выходили из холодных и пылающих адов, чтобы заставить учителей сойти с пути… — женщина замолчала на мгновение; затянутые бельмами зрачки двигались туда-сюда, будто ища чего-то. — Но ты пришла не пугать меня.
— Нет.
— Другие говорили: боги являлись им, чтобы соблазнить. Они предлагали богатство и невиданные наслаждения, и проливали из облаков дождь из серебра и золота, и превращали реки в мед, а камни — в сверкающие самоцветы. И толпы прекрасных дакини появлялись из земли и травы, чтобы ласками убедить учителей сойти с пути… — и снова взгляд Кхьюнг торопливо заскользил по воздуху. — Но ты пришла не испытывать меня.
— Нет.
— Что ж… Иные рассказывали, что их искушение было куда тоньше — боги предлагали им власть над миром. Они говорили: «Стань чакравартином, добрым царем! Накорми голодных, утешь несчастных — разве не в этом наивысшая добродетель?» И тогда дождь из цветов падал с небес; реки становились вином, камни — мягкими хлебами. И стаи дэвов спускались с высоты, неся венцы и браслеты, чтобы сковать ими учителей и не дать продвинуться на пути. — Кхьюнг сощурилась, будто смотрела на ослепительный свет, а потом покачала головой. — Но ты пришла и не за этим.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Нет.
— Тогда зачем ты здесь?
— Чтобы побеседовать. Если ты согласна, — дождавшись, пока Кхьюнг утвердительно кивнет, Селкет продолжала. — Я никогда не принимала ваше учение, но хорошо знакома с ним. Признаюсь, хоть многое мне кажется верным, кое-чего я не понимаю. Почему вы избегаете говорить о самом главном? Шанкха говорят, что «разрушат мир»; хорошо! Но что будет после мира? И что было до?.. Прошу, только не отвечай: «Для этого нет слов ни в одном языке, а потому и говорить тут нечего!». Даже муху или придорожный камень не выйдет в полной мере описать словами; и все же мы пытаемся. Такова наша природа — всему давать имена; в этом вепвавет ничем не отличаются от ремет. Одни только шанкха держат рот на замке… Но как можно столько толковать о пути, ни разу не обмолвившись о том, что ждет в конце? Не потому ли вы молчите, что никто из ваших хваленых учителей на самом деле не заходил так далеко?
Пока Кхьюнг раздумывала над ответом, я ломал голову над другим: неужели Палден Лхамо вытерпела столько унижений лишь для того, чтобы удовлетворить досужее любопытство? Но богиня ждала, не отрывая пристального взгляда от пленницы, и ее плечи подрагивали от напряжения под плотной накидкой. Наконец, та прервала молчание:
— Полагаю, ты хочешь знать не об учителях прошлого, а обо мне.
— Угадала. Достаточно ли ты прошла, чтобы увидеть то, что в конце? И, если да, то что ты видела?..
Голубые глаза слепой широко распахнулись. Медленно и глухо Кхьюнг пробормотала:
— Кто узнает меня по знакам,
Кто идет за моей речью,
Тот сбился с пути;
Тот не видит меня и не слышит.
Селкет отчетливо скрежетнула зубами, и тут же раздался грохот — а потом я увидел след чудовищного удара, глубоко уязвившего стену темницы. Будь на месте кирпичей череп Кхьюнг, он раскололся бы надвое.
— Зачем я трачу время… — прошептала богиня и, отвернувшись, подала мне знак уходить. Но тут Кхьюнг протянула ладонь сквозь решетку и коснулась ее подола.
— Подожди. Я дала обет — уменьшать страдание живых существ. Если я смогу помочь тебе, я помогу.
— Ты помогла бы мне, если бы ответила прямо, не увиливая. Послушай! Не у одних шанкха есть путь — я тоже шла своим, может, и не столь отличным от вашего. Но когда мне казалось, что я уже близка к цели, огонь, что вел меня… Он словно исчез. Я больше не вижу его, не слышу; я уже не уверена, был ли он когда-то? Или это только обман, сверкающий крючок, на который ночь улавливает наши души, чтобы заманить к себе и проглотить? Теперь впереди только тьма, наступающая с необратимой быстротой… Нет, даже не так — это я сама бегу ей навстречу и уже не могу остановиться. Неужели это и есть конец? И все, что было и будет, напрасно?
Селкет говорила горячо, торопясь, а я и так понимал язык южной страны с пятого на десятое! Приходилось напрягать все силы, чтобы не потерять нить разговора. Тьма, о которой она толковала, — это, понятно, грозящее им с братом вечно заточение; но что за огонь?.. Кхьюнг тоже внимательно слушала, но на ее лице не было недоумения — только печаль. Стоило богине замолчать, она отвечала:
— Ты права — мы все идем по пути, знаем это или нет; и те, кто исповедует учение, и те, кто отверг его… даже те, кто никогда о нем и не слышал. А все же двух похожих дорог нет. Мою можно сравнить со слепотой: как бельма год за годом застилали мне глаза, заставляя видимый мир исчезать во мраке, так и ум мой слепнет — или прозревает — мало-помалу исчезая; не как хворост в огне, а как соль в воде. Твоя дорога иная; можно сравнить ее с молнией, в один миг проходящей все небо из предела в предел. Пока молния существует, она пылает ярко; но пока она не погасла, ее путь не завершен. Да, тебе придется пройти через ночь и смерть. И все же помни…
