— Это для вас несущественно. Вам нужно совсем другое, не так ли? Вам ведь желательно, чтобы вас поподробнее просветили на сей счет.
— Я вас не понимаю.
— Когда говорит муж, для жены его речи всегда невразумительны.
— Но, сударь, вы забываете, что вы мне не муж!
— Хватит шутить, сударыня.
— Как это «хватит шутить»? А наш договор?
— Наш договор, наш договор, — проворчал Майи в замешательстве. — Э, сударыня! Вчера я мог поиграть в игру, в которую не расположен играть сегодня.
— Мне приходится просить вас: продолжайте, чтобы в этом потоке слов я могла отыскать хоть одно, которое меня бы удовлетворило.
— Это не отнимет много времени. Король домогается вас, так говорят, сударыня, и я предполагаю, что именно здесь следует искать объяснения всех этих недовольных и горделивых поз, которыми вы досаждали мне уже давно.
— Я вам досаждала? Недовольными и горделивыми позами? Я?!
— О, понимаю, теперь вы станете отрицать: подобное коварство требует оправдания.
— Господин граф, вы забываете, что говорите с женщиной.
— Я говорю не просто с женщиной, а с моей женой, тут немалая разница.
— Э, сударь, вчера об этом речи не было.
— Согласен, зато сегодня речь именно об этом; сегодня, когда я по вашей вине могу стать посмешищем. Вчера разговор шел лишь о том, чтобы стать несчастным…
— Тонкое различие.
— Различие, соответствующее моему взгляду на вещи, и я по мере сил им пользуюсь. Итак, сударыня, если вам будет приятно, что король станет оказывать вам особое почтение, извольте уведомить меня об этом.
— На это я могла бы ответить, сударь.
— Именно это я и прошу, сударыня.
— Я бы в своем благоразумии превзошла ваше безрассудство.
— Ах, значит, вы отрицаете, что король…
— Я ровным счетом ничего не отрицаю, сударь; король поступает так, как ему угодно. Поговорите с ним, и он вам ответит.
— Ну, это уж редкостная наглость.
— Вы находите?
— Берегитесь! Освободившись только вчера, вы уже сегодня не в меру независимы.
— Освободившись вчера, я сегодня такова, какой намерена быть завтра и какой буду всегда. Такое положение создали вы сами, примиритесь же с его последствиями.
— Примириться? А если эти последствия позорны?
— Ох, сударь, до этого еще не дошло.
— Сударыня, не следует заходить слишком далеко; я хочу обратиться к вашей честности — ответит ли она?
— Всегда можете на нее рассчитывать. Но будьте осторожны! Ведь честность женщины — это искренность.
— Согласен. Вам нравится король?
— Да, сударь. Очень.
— Вот это искренность! — с деланной улыбкой вскричал граф.
— Вы меня об этом просили, и я это вам обещала.
— И будете до конца верны обещанию?
— До конца.
— Так я продолжаю.
— Берегитесь!
— Опять этот тон зловещей птицы. Вам, Луиза, не взять меня измором!
— Тем лучше, слепец!
— Если король начнет оказывать вам знаки внимания, как вы решили действовать?
— Сударь, поимейте жалость! Не вынуждайте меня отвечать на столь неподобающие вопросы.
— Вы забываете, что я принял на себя роль посла и что мы с вами условились о полной искренности.
— Значит, вы настаиваете?
— Настаиваю.
— Что ж! Сударь, я свободна; я получила косвенный развод от своего супруга, который обзавелся любовницей прежде, чем я успела привыкнуть считать себя его женой. Я молода и, говорят, красива, у меня есть глаза и сердце, они принадлежат мне, и я, с тех пор как стала независимой, намерена распоряжаться ими в своих интересах.
— И вы заведете роман?
— Если полюблю, да.
Оказавшись лицом к лицу с этой необыкновенной женщиной, столь высокомерно открывшей ему свои помыслы, Майи в своем гневе так распалился, что дошел до угрозы.
— Сударыня! — закричал он, потрясая кулаками. — Вы тоже берегитесь!
— Граф, — холодно возразила она, — вы кончите тем, что бросите мне вызов.
Майи притих, укрощенный.
— Я понял, — заговорил он снова после минутного колебания, позволившего ему собраться с мыслями, — я понял, какой ответ сейчас получу. Сударыня, вы влюблены в короля?
— Это правда.
— Не будете ли вы столь любезны сказать мне, с каких пор? Хотя бы из страха, что я узнаю это от других; должны же вы понимать, сударыня, что узнать это от других было бы ужаснее как для меня, так и для вас.
— Сударь, — произнесла графиня, сохраняя прежнюю невозмутимость духа и ясность лица, — с позавчерашнего дня я больше не люблю своего мужа, а со вчерашнего во мне зародилась любовь к королю.
Молнии бешенства, отчаяния, ревности заблестели во взгляде графа.
Потом он вдруг успокоился.
— Я должен быть уверен, что вы не шутите, — продолжал он голосом, полным нежности и грусти. — Мне необходимо ваше слово, Луиза.
И он скрестил руки на груди, которая вздымалась от переполнявших ее вздохов.
— Я объявляю вам это с сокрушенным сердцем, сударь; мне совсем не до смеха, ведь вместе с этим чувством в мою душу вошла печаль.
— В конечном счете эта любовь, в которой вы осмелились мне сознаться, приведет к стыду и горестям. Подумайте хорошенько, сударыня, прошу вас.
— Уже подумала.
— Но я помешаю вам, я не позволю вам погубить себя.
— Я полагаю, господин граф, что вы, поступая так, оказали бы мне услугу. Как бы то ни было, вы сами видите, до какой степени я с вами откровенна, как бы то ни было, я не смею просить вас в самом деле помочь мне спастись.
— Почему?
— Потому что, надо признаться и в этом, я думаю, что прокляла бы вас за ваши добрые дела.
Майи замер в растерянности.
«Не женщина, а мрамор! — подумал он. — Я тщетно бьюсь головой о камень, напрасно ищу в нем живую душу! Ну, наберемся терпения! Я рожден под несчастливой звездой. Быть может, во всей Франции нет женщин, равных мадемуазель де Нель и мадемуазель де Клев, и надо же, чтобы мне пришлось утратить обеих — как Луизу, так и Олимпию…»
Успокаивая себя мыслями более мирными, хоть и не менее болезненными, он склонился перед непреклонной волей графини и решил ограничиться лишь таким замечанием:
— К счастью, сударыня, я все еще ваш господин; в том положении, в каком мы оба оказались, наш договор, заключенный домашним порядком, ни одну из сторон ни к чему не обязывает.
— Вы ошибаетесь, господин граф, ведь коль скоро я принуждена принимать знаки внимания от других мужчин, кроме вас, я пущу в ход этот договор, подтверждающий мою независимость. Он, быть может, и не имеет силы перед лицом закона, зато в глазах общественного мнения — того единственного суда, которого я могла бы опасаться, — вы благодаря ему проиграете любой процесс, какой вздумаете затеять против меня. А теперь, если вам более нечего мне сказать…
