Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для преподавания на курсах были привлечены лучшие университетские силы. Помимо названных Евгенией ученых, там преподавали И. В. Цветаев, В. И. Вернадский, Н. Д. Зелинский, Л. М. Лопатин, а также профессор Духовной академии С. С. Глаголев. Каждое из этих имен весомо, значимо для нас и поныне. На историко-философском отделении читались лекции по богословию, европейской истории и литературе начиная с античности, по римскому праву, политэкономии и даже по биологии. Программа по истории античного искусства (читал этот курс, разумеется, И. В. Цветаев), видимо, предполагала наглядное изучение памятников – экспонатов основанного лектором Музея Александра III. Но все же вряд ли можно было говорить о полноте знаний рядовых выпускниц в области литературы и философии: соответствующие программы лекционных курсов почему-то ограничивались античностью и Средневековьем. Кстати, эпоха Нового времени отсутствовала и в программах по истории. Быть может, часть учебного материала выносилась в семинары или считалась предметом спецкурсов. Программа по фольклору была гораздо обширнее, чем тематика лекций по древнерусской литературе; видимо, сказывались частные научные интересы лекторов (А. Н. Веселовский). А некоторые пункты программ ныне выглядят курьезно; так, в программе по психологии пункт «Гипотеза непостижимой сущности духа и ее несостоятельность» соседствует с заголовком «Субстанциональная природа души»[75]. Не представления ли о душах-монадах Л. Лопатина, взятые вне контекста его философской системы, так, несколько комично, отразились в учебной программе? – Всеобъемлющим характером отличалась программа по искусству итальянского Возрождения (проф. В. Е. Гиацинтов); видимо, курс этот в дальнейшем очень помогал Евгении в ее походах по Риму и Флоренции… Лекционный материал распределялся на четыре учебных года, сверх того на курсах можно было овладеть тремя иностранными языками. Свобода для творчества лектора; русская широта и некоторая небрежность; возвышенность нравственного строя и культ классической красоты; элегантность мыслительного стиля (при игнорировании глубин и тем более «бездн»), – если к этому добавить либеральную индифферентность к «последним» вопросам, то, по-видимому, можно будет составить себе представление о том «воздухе» курсов Герье, которым на протяжении четырех лет дышала Евгения.
Для размышлений об этой эпохе в ее биографии (а университетские годы – это всегда эпоха) у нас весьма немного материала: буквально строки в дневниковых записях 1903–1904 гг., считаные абзацы в «Воспоминаниях» и черновые заметки (план?) к пропавшему «выпускному сочинению». Думается, на курсах центральными фигурами для Евгении были ее научный руководитель Павел Новгородцев и ближайшая подруга Соня Герье. О своих личных контактах с Новгородцевым Евгения, правда, не пишет ничего. Создается впечатление, что отношение к нему у нее было формально-отстраненным, незаинтересованным, ироничным: на его лекциях Евгения томилась, думала о своем, – и лишь изредка до ее сознания, как сквозь туман, доходили слова Новгородцева, развивавшего все одну и ту же любимую мысль: «Мы переживаем раскрытие нравственного закона… бесконечные перспективы духа…»[76]
Ироничное равнодушие Евгении Казимировны к Новгородцеву не оправдано и свидетельствует скорее о ее тогдашней неопытности в общении и слабом понимании людей. Чего не было в духовном облике Новгородцева, так это декадентской изюминки, культивировавшейся как раз Ивановым, Шестовым и ранним Бердяевым, которых Евгения избрала себе в друзья и чьи идеи считала «живым родником» для себя. Принадлежащий по возрасту к тому же самому поколению, что и эти мыслители, Новгородцев, который ставил во главу угла своей философии «начало безусловного значения личности»[77] и тем самым как будто сближался с Бердяевым, тем не менее по своему пафосу и стилю философствования выглядел несколько старомодно. Чутко подметив эту его тайную обращенность в прошлое (на словах Новгородцев, напротив, всегда декларировал свою приверженность «новым жизненным формам»), Евгения потеряла к учителю интерес. – А между тем быть учениками Новгородцева почитали для себя за честь целая плеяда блестящих русских мыслителей – Б. Вышеславцев, И. Ильин, Г. Флоровский. Так, Флоровский, в отличие от Е. Герцык, сумевший разглядеть «все обаяние и красоту образа П. И. Новгородцева»[78], писал во вступлении к своему главному труду «Пути русского богословия»: «Одно имя я должен здесь назвать, дорогое для меня имя покойного П. И. Новгородцева, образ верности, никогда не умирающий в памяти моего сердца. Ему я обязан больше, чем сколько можно выразить словом»[79]. Флоровский имел дело с Новгородцевым 1920-х гг. – основателем и душой Русского юридического факультета в Праге, – с Новгородцевым, для которого «общественный идеал» уже означал «восстановление святынь»[80]христианства. Евгения же слушала лекции Новгородцева-кантианца и писала под его руководством дипломное сочинение. Что же почерпнула она у своего философского наставника, какова роль Новгородцева в ее духовном становлении? Чтобы ответить на этот вопрос, надо постараться в общих чертах набросать идейный облик этого замечательного русского мыслителя.
Как выше уже отмечено, сферой исследований Новгородцева была философия права, – из этой старинной дисциплины в середине XX в. родилась социология. Однако узким специалистом Новгородцев не был: философия права в его системе взглядов неотрывна от этики и приближается к философской антропологии. В 1900-х гг. Новгородцев развивал идею возрождения естественного права, опирающегося на такие идеалы, которые «естественным образом» присущи человеку, – идеалы истины, красоты, добра. Родоначальником подобного воззрения на человеческую природу является Ж.-Ж. Руссо; Новгородцев также придерживался этой прекраснодушной веры XVIII в. Но характерно, что, в противовес историзму и позитивизму XIX в., Новгородцев утверждал, что право – это не столько общественно-исторический феномен, сколько «явление и закон личной жизни», «внутренняя абсолютная норма»[81]. Естественно-правовая проблема для Новгородцева есть проблема моральная; вопрос для него заключался в том, насколько право соответствует нравственной норме, и не мог быть решен в таких категориях историзма, как «среда», «эпоха», исторические силы и пр. Не столько жизнь масс, сколько внутренняя жизнь личности существенна для формирования права, – так полагал Новгородцев. И когда мыслитель выдвигает требование «психологического и этического изучения морали и права», что поведет
- Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский - Биографии и Мемуары / Литературоведение
- Русская поэма - Анатолий Генрихович Найман - Критика / Литературоведение
- Исторический роман ХХ века («Кремлевский холм» Д. И. Ерёмина) - Игорь Сергеевич Урюпин - Детская образовательная литература / Литературоведение
- Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко - История / Литературоведение
- Русский канон. Книги ХХ века. От Шолохова до Довлатова - Игорь Николаевич Сухих - Литературоведение
- Русский канон. Книги ХХ века. От Шолохова до Довлатова - Сухих Игорь Николаевич - Литературоведение
- В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер - Литературоведение
- Марина Цветаева. По канату поэзии - Гиллеспи Алиса Динега - Литературоведение
- Вглядываясь в грядущее: Книга о Герберте Уэллсе - Юлий Иосифович Кагарлицкий - Биографии и Мемуары / Литературоведение
- О современной поэзии - Гвидо Маццони - Критика / Литературоведение