Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вкусно? – спросил Альфонс.
– Как дома у мамы, – ответил я.
– И даме понравилось?
– В жизни не ела таких отбивных, – смело заявила дама.
Альфонс удовлетворенно кивнул:
– Сыграю вам сейчас новую пластинку. Вот удивитесь!
Он подошел к патефону. Послышалось шипение иглы, и зал огласился звуками могучего мужского хора. Мощные голоса исполняли «Лесное молчание». Это было чертовски громкое молчание.
С первого же такта все умолкли. Альфонс мог стать опасным, если кто-нибудь не выказывал благоговения перед его хорами. Он стоял у стойки, упираясь в нее своими волосатыми руками. Музыка преображала его лицо. Он становился мечтательным – насколько может быть мечтательной горилла. Хоровое пение производило на него неописуемое впечатление. Слушая, он становился кротким, как новорожденная лань. Если в разгар какой-нибудь потасовки вдруг раздавались звуки мужского хора, Альфонс как по мановению волшебной палочки переставал драться, вслушивался и сразу же готов был идти на мировую. Прежде, когда он был более вспыльчив, жена постоянно держала наготове его любимые пластинки. Если дело принимало опасный оборот и он выходил из-за стойки с молотком в руке, супруга быстро ставила мембрану с иглой на пластинку. Услышав пение, Альфонс успокаивался, и рука с молотком опускалась. Теперь в этом уже не было такой надобности – Альфонс постарел, и страсти его поостыли, а жена умерла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь за это даровой стол, висел над стойкой.
Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.
– Чудесно, – сказал я.
– Особенно первый тенор, – добавила Патриция Хольман.
– Правильно, – заметил Альфонс, впервые оживившись, – вы в этом понимаете толк! Первый тенор – высокий класс!
Мы простились с ним.
– Привет Готтфриду, – сказал он. – Пусть как-нибудь покажется.
* * *Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и, словно простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к небу.
Патриция слегка поеживалась.
– Вам холодно? – спросил я.
Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета.
– Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.
– Вы слишком легко одеты, – сказал я. – По вечерам еще холодно.
Она покачала головой:
– Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало наконец тепло. Не выношу холода. Особенно в городе.
– В «кадиллаке» тепло, – сказал я. – У меня на всякий случай припасен плед.
Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше.
– Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.
– Не только холод. – Я сел за руль. – Покатаемся немного?
Она кивнула:
– Охотно.
– Куда поедем?
– Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.
– Хорошо.
Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш «кадиллак» – корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево.
Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от таинственной тишины, которая свойственна природе – деревьям, облакам, животным, – а иногда и женщине.
* * *Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.
Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.
– Как хорошо, – сказала она. – Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала на ней медленные прогулки. Все кажется совсем неправдоподобным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Все наяву и в то же время – как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен…
Я достал пачку сигарет.
– А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда?
Она кивнула:
– Вечером – да… Когда наступает темнота… Странная это вещь.
Я распечатал пачку:
– Американские сигареты. Они вам нравятся?
– Да, больше других.
Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы давно уже принадлежим друг другу.
Я опустил стекло, чтоб вытянуло дым.
– Хотите немного поводить? – спросил я. – Это вам доставит удовольствие.
Она повернулась ко мне:
– Конечно, хочу, только я не умею.
– Совсем не умеете?
– Нет. Меня никогда не учили.
В этом я усмотрел какой-то шанс для себя.
– Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, – сказал я.
Она рассмеялась:
– Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает.
– Это просто глупо, – заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. – Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем.
Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась:
– Но ведь я действительно не умею водить.
– Неправда, – возразил я. – Умеете, но не догадываетесь об этом.
Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление.
– Вот, – сказал я, закончив объяснения. – А теперь трогайте!
– Минутку! – Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по улице. – Не пропустить ли его?
– Ни в коем случае!
Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцепления. Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно вглядываясь вперед.
– Боже мой, мы едем слишком быстро!
Я посмотрел на спидометр:
– Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На самом деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера.
– А мне кажется, целых восемьдесят.
Через несколько минут первый страх был преодолен. Мы ехали вниз по широкой прямой улице. «Кадиллак» слегка петлял из стороны в сторону, будто его заправили не бензином, а коньяком. Иногда колеса почти касались тротуара. Но постепенно дело наладилось, и все стало так, как я и ожидал: в машине были инструктор и ученица. Я решил воспользоваться своим преимуществом.
– Внимание, – сказал я. – Вот полицейский!
– Остановиться?
– Уже слишком поздно.
– А что, если я попадусь? Ведь у меня нет водительских прав.
– Тогда нас обоих посадят в тюрьму.
– Боже, какой ужас! – Испугавшись, она пыталась нащупать ногой тормоз.
– Дайте газ! – приказал я. – Газ! Жмите крепче! Надо гордо и быстро промчаться мимо него. – Наглость – лучшее средство в борьбе с законом.
Полицейский не обратил на нас внимания. Девушка облегченно вздохнула.
– До сих пор я не знала, что регулировщики выглядят как огнедышащие драконы, – сказала она, когда мы проехали несколько сот метров.
– Так они выглядят, если наехать на них машиной. – Я медленно подтянул ручной тормоз. – Вот великолепная пустынная улица. Свернем в нее. Здесь можно хорошенько потренироваться. Сначала поучимся трогать с места и останавливаться.
Беря с места на первой скорости, Патриция несколько раз заглушала мотор. Она расстегнула жакет:
– Что-то жарко мне стало! Но я должна научиться!
Внимательная и полная рвения, она следила за всем, что я ей показывал. Потом она сделала несколько поворотов, издавая при этом взволнованные короткие восклицания. Фары встречных машин вызывали в ней дьявольский страх и такую же гордость, когда они оказывались позади. Вскоре в маленьком пространстве, полуосвещенном лампочками приборов на контрольном щитке, возникло чувство товарищества, какое быстро устанавливается в практических делах, и, когда через полчаса я снова сел за руль и повез ее домой, мы чувствовали такую близость, будто рассказали друг другу историю всей своей жизни.
* * *Недалеко от Николаиштрассе я опять остановил машину. Над нами сверкали красные огни кинорекламы. Асфальт мостовой переливался матовыми отблесками, как выцветшая пурпурная ткань. Около тротуара блестело большое черное пятно – у кого-то пролилось масло.
– Так, – сказал я, – теперь мы имеем полное право опрокинуть по рюмочке. Где бы нам это сделать?
Патриция Хольман задумалась на минутку.
– Давайте поедем опять в этот милый бар с парусными корабликами, – предложила она.
- История любви Аннеты - Эрих Ремарк - Классическая проза
- Ночь в Лиссабоне - Эрих Мария Ремарк - Классическая проза
- Станция на горизонте - Эрих Мария Ремарк - Классическая проза
- Время жить и время умирать - Эрих Ремарк - Классическая проза
- Возлюби ближнего своего - Эрих Ремарк - Классическая проза
- Когда горит снег - Александр Перфильев - Классическая проза
- Ученик брадобрея - Уильям Сароян - Классическая проза
- Книга Джунглей. Самая полная история Маугли [Литрес] - Редьярд Джозеф Киплинг - Классическая проза
- Миражи, мечты и реальность - Людмила Салагаева - Классическая проза / Русская классическая проза
- Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер - Классическая проза