шпажонки, Сумароков левою рукой обвел сидящих за столами:
В дубраве сей поют безмозглые кукушки,
Которых песни все не стоют ни полушки;
Одна лишь закричит кукушка на суку,
Другие все за ней кричат: куку, куку…
Не обращая никакого внимания на поднявшийся шум и гам, стихотворец уселся за свободный стол и тотчас потребовал себе водки.
— Слышь, Петруха! Я ему сейчас свою новую эпиграмму отошлю, пусть почитает, — ухмыльнулся Державин.
— Да ты что? Скандала хочешь? — неодобрительно пробасил Гасвицкий. — Посылай, братец, токмо без подписи…
— Нет, я подпишусь, но одними инициалами — Глаголь и Добро…
Вместе со штофом хлебного вина на стол Сумарокову лег листок со стихами. Тот взял листок, побледнел и откинулся на лавку. Поднявшийся из-за соседнего стола офицер с видимым наслаждением вслух прочел через его плечо:
Не будучи Орлом Сорока здесь, довольна,
Кукушками всех птиц поносит своевольно;
Щекочет и кричит: чики-чики-чики,
В дубраве будто сей все птицы дураки.
Но мужество Орла Диана почитает,
И весь пернатый свет его заслуги знает.
Разноголосый гул прокатился по зале. Пожалуй, все поняли, кого считать Сорокой, а кого — Орлом, памятуя о славном военном прошлом победителя Фридриха II при Кунерсдорфе фельдмаршала Салтыкова.
— Назови автора сих стихов! — крикнул из дальнего угла, как всегда, хмельной Блудов.
— Мне неведомо. — Офицер бесцеремонно взял со стола листок. — Писано тут только: «Г» и «Д».
— «Глаголь» и «Добро»! — в бешенстве повторил Сумароков. — А! Я знаю, узнал, что за Добро сие глаголит! Сей поддевало непотребный — известный мне подьячий! Сейчас он попробует моей шпаги! Только бить его я буду плашмя — фухтелем! — и пулей вылетел из трактира.
Державин уже раскаивался в своей злой шутке. Не открывшись в авторстве возбужденным гулякам, он решил еще разок попытать счастия в игре и обратился за помощью к Гасвицкому.
— Нет, Гаврила, на игру у меня денег нет и не будет!..
Но упросил его Державин дать ему червонец и снова кинулся за карточные столы. Он нашел Блудова в кружку куликовавших с ним дружков горланящим стихи известного Баркова:
«Ударьте в бубны, в барабаны,
Удалы, добры молодцы!
В тарелки, ложки и стаканы,
Фабричны славные певцы!..»
Хмельную рожу, забияку,
Драча всесветна, пройдака,
Борца, бойца пою, пиваку,
Широкоплеча бурлака!..
Под чтение сих виршей Державин быстро попался на подборе карт, весь жалкий свой капиталец просвистел и снова предстал перед Гасвицким.
— Друг, Петруша, не могу так больше! — понуро пробормотал он скороговоркою. — И как дальше быть, не знаю…
— Хватит пить, пора ум копить! — с назиданием в голосе отвечал тог. — Поналытался без дела и уноси отсель ноги, покуда не поздно.
— Так ведь даже доехать до Питербурха не на что!
— Коли, братец, не на игру, то я тебе хоть сколько ссужу. Хочешь сотню? — И добрый поручик потянулся за кошельком.
— Довольно будет мне и пятидесяти целковых.
Державин обнял Гасвицкого, полетел на Поварскую, покидал в сундучок бумаги, бросился опрометью в сани и без оглядки поскакал в Питербурх.
Прощай, Москва со своими трактирами и ремесленными игроками! Прощай, выпивоха Блудов и плутяга Максимов! Прощайте, пригожайки московские и ты, бедная Стеша! Прощай, добрый друг Гасвицкий!
Но почему «прощайте»? До свидания! Мы еще свидимся, свидимся с вами, только вот с кем — это одной судьбе ведомо!
Мартовский вечер был тих, снег падал охлопьями. За столпами Тверской заставы в смутной пелене потянулись ближние барские усадьбы, мелькнул охотничий домик Петра Великого под высокою зеленой голландской крышей. После Благовещенья наступило оттеплие, но Державина знобило.
