У дверей, предупредительно раскрытых адъютантом, контр–адмирал остановился, хлопнул себя по лбу.
— Вот память, чуть было не забыл! — лицо Мещерякова стало серьезным. — Насчет ваших семей…
У Батракова сразу вспыхнули уши и побледнели щеки.
— Что с семьями?
— Ничего худого, Николай Васильевич! Просто мы втихомолку от вас договорились с Военным советом и решили ваши семьи выписать в Геленджик. Поближе к вам..
— В Геленджик? — Букреев удивленно посмотрел на Мещерякова.
— Здесь скоро будет вполне безопасно, Николай Александрович.
Букрееву стало неловко, так как контр–адмирал мог неправильно понять его удивление.
— Я не насчет безопасности семьи, товарищ контр–адмирал. Хотя это тоже важно… Но моя семья очень далеко отсюда…
— В Самарканде. Знаем и улицу и номер дома.
— Им будет трудно самим выехать оттуда, так же как из Кировской области семье Батракова. У нас детворы много.
— Моя жена сама выедет отлично, — обрадованно перебил Батраков, — выедет! Ко мне выедет хоть на край света.
— А все же мы направим за ними людей, — сказал Мещеряков, улыбнувшись. — В Кировскую область поедут моряки–вятичи, побывают и у себя дома и поивезут «батрачат». А в Самарканд мы решили направить Хайдара.
— Хайдара? Вы знаете Хайдара, товарищ контр–адмирал?
— О, вы, по всему видно, Букреев, плохого мнения о нас! — Мещеряков указал на себя и смеющегося Шагаева, стоявшего рядом с ним. —Хайдара, кстати, обнаружил товарищ Шагаев. Ему же принадлежит инициатива вызова сюда ваших семей. Ну, спешите, еще раз желаю удачи на переходе. А в Тамани встретимся.
Букреев и Батраков молча сели в машину и поехали, не проронив ни слова, почти до самого порта. Подъехав к порту, они присмотрелись к сторожевым кораблям, подходившим к причалам. Звенягин привел свой дивизион, и порт как бы проснулся. Вспыхивали фонарики, освещая то часовых с автоматами на груди, то конную бричку с высокими колесами, заваленную клеймеными мешками с мукой, то моряков в высоких сапогах и кожаных костюмах.
Когда снова пошли безжизненные улицы, голые деревья и черные кусты, Батраков приник к уху Букреева и громко сказал:
— Умница‑то адмирал, а? Теперь надо воевать хорошо… чтобы вернуться.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Батальон, поднятый по боевой тревоге, выстроился во внутреннем казарменном дворе. Попрежнему неумолчно, дремотно–лениво шумело море и в лесу, у гор, плакали не то совы, не то южные филины.
Вызванные из строя ротные и взводные командиры отдалились от своих шеренг, подошли, откозыряли. Выслушав комбата, офицеры не задавали вопросов — все было известно: получить новое зимнее обмундирование, боевые припасы и выйти к местам погрузки. Командиры разъяснили задачу своим подразделениям, и люди, повинуясь отрывистым, отданным вполголоса командам, побежали в казармы.
— После того как мы сами переоблачимся, я соберу на несколько минут парторгов и комсоргов, — сказал Батраков.
— Хорошо, — согласился Букреев, — и кстати надо посмотреть, чтобы люди ничего лишнего не набирали. Сундучки и все лишние вещи сразу же сдавать.
В казармах люди переодевались в ватные стеганые куртки и штаны, армейские гимнастерки, меняли сапоги и ботинки. Не слышалось обычного при побудках балагурства. Бойцы были внимательно серьезны. Новички, следуя ветеранам, тщательно осматривали свои вещевые мешки, облегчая их, пришивали дополнительные карманчики для запалов. Полученные всеми меховые шапки прятали в мешки и оставались — пусть в старых и холодных, но родных бескозырках. Черные верхи бескозырок затягивали чехлами хаки, чтобы днем при палубной перевозке не демаскировать корабли.
Ровный густой гул стоял в казармах.
Помощник комбата по хозяйственной части, толстый и обычно медлительный человек, бегал по коридорам, покрикивал, суетился. Он побаивался комбата и, заметив его, еще пуще старался показать свое служебное рвение. Он разносил угрюмого старшину, работающего в складе материально–технического снабжения.
— Что случилось, товарищ старший лейтенант? — спросил Букреев.
— Маята, маята, товарищ капитан! — Он вынул платок, вытер потную шею. — Беда, если сам не досмотришь, сам не проследишь. Вот этот, — он указал на старшину, — полторы сотни противотанковых гранат передал пулеметчикам. Все набиваются патронами и гранатами до пазух…
— А что же, консервами набиваться, — строго перебил его Батраков, — или лапшой?
— Но ведь мне разъяснили, что боевые припасы они получат там, а я должен выдать только обычную норму.
— Где там? — спросил Букреев.
— На Тамани. В армейских складах, товарищ капитан. А продпаек выдаю я на пять полных суток. А они все требуют гранаты и патроны…
Букреев посмотрел на Батракова, на его смеющиеся глаза и понял, что такое поведение моряков ему по сердцу. Но приказ его, комбата, должен быть беспрекословно выполнен. Впереди был поход, и неизвестно, когда они Дойдут до конечного пункта.
— Продовольствие, — Букреев помедлил, — должно быть захвачено полностью, до последнего грамма. И вы мне за это отвечаете, товарищ старший лейтенант. Во–вторых, боевые припасы отпускать по норме, указанной мной. Никаких самовольных поступков…
— Слушаю, товарищ капитан. А ваше обмундирование я выдал вашим ординарцам. Они вас ждут… Разрешите сопроводить, товарищ капитан?
— Продолжайте заниматься своим делом.
— Подобрали обмундирование лучшее, что могли. Но извините, не в магазине… — и в этот миг помощник увидел автоматчиков, сваливших вороха старого обмундирования возле бачков с питьевой водой. Не докончив начатой фразы, он вприпрыжку побежал по коридору, мелькая толстыми икрами, обтянутыми хромовыми голенищами сапог.
— Тузина выдвиженец этот, толстомясый, — хмурясь, сказал Батраков.
— Но пока он должностное лицо в батальоне.
— Боеприпасов жалко. Что их солить?
Букреев понимал, что упрек замполита в какой‑то мере относился и к нему, к Букрееву.
— Видите, Николай Васильевич, — мягко сказал Букреев. — Мне очень по душе люди нашего батальона, скажу больше — я полюбил их. Но мне непонятно одно…
— Что именно?
— Почему моряки, образец дисциплины и строевой четкости, сходя на сушу, кое‑что забывают…
Батраков приблизился, поднес ладонь к уху, стал очень внимательным и, как показалось Букрееву, настороженным.
— Приказ есть приказ, — продолжал Букреев, — и я буду всегда требовать от своих людей безусловного выполнения приказа.
— Правильно. Но чем они приказ нарушили? Берут больше гранат? Ну, и пусть берут на здоровье.
— Гранаты пусть берут, но не за счет продовольствия. При операции я могу согласиться — больше боеприпасов, меньше караваев, но на подходе, когда нужно накопление сил для броска…
— Конечно, вы тоже правы, — согласился Батраков, — но десантник научен опытом. Он приучен на тетю не надеяться. Вот увидите, когда пойдем на Крым, ничто его не остановит. Письма будут выбрасывать, белье, а патроны брать.
— Тогда и приказ им будет такой.
В комнате, указанной помхозом, кроме Манжулы и Горбаня, их поджидали парторг батальона Линник, застенчивый, сравнительно пожилой человек, и комсомольский организатор Курилов, молодой лейтенант с узким лицом и волевым подбородком. Батраков на ходу распоясался, бросил сапоги. Он начал переодеваться и одновременно инструктировал Линника и Курилова, наклонившихся к нему, чтобы расслышать его тихий и быстрый говорок. Букреев слышал, что его мысль о беспрекословном выполнении всех приказов разъяснена замполитом со строгой отчетливостью. Букреев мог лишний раз убедиться в том, что его заместитель очень практичен, целеустремлен в политработе, ясно определяет задачу коммунистов и комсомольцев в предстоящей операции. Батраков привык точно и с партийной добросовестностью выполнять свои обязанности на войне, так же как в свое время он на Кировском заводе обтачивал на токарном станке детали; так же, как потом, мобилизованный в политотдел маши- но–тракторной станции, он в башкирской деревне скромно, но с железной настойчивостью проводил линию партии, доверившей ему работу в деревне.
Теперь, в войну, он, уверенный в справедливости того, чему отдавал всю свою жизнь до сих пор, выполнял порученное ему дело. «Хороший Батраков, — подумал Букреев, — с ним как‑то надежно».
С сожалением сбросив свои темносиние бриджи, залоснившиеся от седла, Букреев надел холодные и жесткие ватные брюки со штрипками. Следуя примеоу замполита, он впервые надел тельняшку и на нее армейскую гимнастерку с вышитым на рукаве якорем на черном фоне шеврона, окаймленного золотым сутажем.
— Ворот расстегнуть? Морскую душу показать? — пошутил Букреев.
— Морская душа и без показа видна. Ее нарочно не покажешь, не застегнешь. Вот какие дела, Букреев. — Батраков прикрепил к поясу полевую сумку, повесил на плечо автомат и тихо добавил: — Я пока свой народ обговорю, ты… вы… — поправился он, — черкните письмецо домой, жинке.
