-Я не сомневался, - рав Горовиц надел шляпу. Он аккуратно сложил документ. Джошуа спрятал его в карман пиджака и, не прощаясь, вышел. На улице было темно. Над Чарльстоном висели крупные звезды, трещали цикады. Джошуа остановился у распахнутых солдатом ворот.
-Когда-нибудь ненависть исчезнет и останется одна любовь, - вспомнил рав Горовиц.
-Он был прав, конечно. Благословен Ты Господь, Судья Праведный, - вздохнул Джошуа. Он поднял голову, вокруг газовых фонарей вились ночные бабочки:
-Александр ничего им не сказал. Все равно, надо уходить. Этот юноша, Энтони, вне подозрения, он здесь останется. Господи, как больно..., - Джошуа сжал руку в кулак: «Ей нельзя быть на кладбище, нельзя..., Это подозрительно. А если и она его любила? И я не могу, не могу сейчас быть один...»
-Нельзя подвергать Бет опасности, - жестко велел себе Джошуа.
-Забери тело, найди телегу и сообщи людям, что завтра будут похороны. Делай то, что тебе должно, рав Горовиц, - он посмотрел на деревянный забор тюрьмы, на очертания нового невольничьего рынка, неподалеку. Джошуа пообещал себе: «Мы с ней сходим на могилу, завтра вечером. Обязательно. Это тоже мой долг».
Он подал в открывшуюся в калитке щель записку от Блэкмора и вежливо сказал: «По распоряжению начальника тюрьмы мне разрешено забрать тело мистера Сальвадора».
Могильщиками на еврейском кладбище были негры. Джошуа стоял, глядя за тем, как опускают гроб в яму. Земля здесь была такой, как в Новом Орлеане, влажной, красноватой, теплой от утреннего солнца. Вчера вечером, привезя труп в маленькое здание у входа в кладбище, там размещалось похоронное братство, Джошуа пошел к своим старикам. Здесь, как и в Луизиане, именно они обмывали тела. Джошуа делал то, что надо было сделать, не обращая внимания на шепот других. Рав Горовиц знал, о чем они говорили. Сальвадору, было едва за сорок, он никогда не жаловался на болезни.
Старики смолкли, тело завернули в простой, льняной саван и старый талит, что Александр оставил на скамье в синагоге, при аресте. У Джошуа был холщовый мешочек с легкой почвой Святой Земли. Посыпав тело, он отступил назад:
-Я всегда возил с собой землю. Зачем? Если бы меня расстреляли, никто не стал бы меня хоронить по еврейским обрядам.
Однако Джошуа так было легче. Он, на мгновение, вспомнил сухой жар Иерусалима, серые камни на могилах Горовицей и Судаковых. «Надо после войны вернуться в Чарльстон, - велел себе Джошуа, - поставить памятник Александру». Яму вырыли в мужском ряду, рядом с могилами отца и деда Сальвадора. Он отпустил стариков и зажег поминальную свечу. Дул влажный ветер с моря. Джошуа помедлил, листая старые, пожелтевшие страницы Псалмов. Рав Горовиц прошептал: «Прости меня, пожалуйста».
Готовить тела к похоронам его учил рав Исаак Судаков. У того за спиной было тридцать лет опыта. Джошуа еще раз, внимательно, осмотрел труп. Найдя все, что ему было нужно, он горько вздохнул, занося все в блокнот:
-Мне никто не поверит. Нет заключения врача. Ни один доктор города, даже еврей, этого не подпишет. Они все боятся военной администрации. Просто, - Джошуа коснулся высокого, в кровоподтеках лба, пригладил влажные, отмытые от крови, темные волосы, - просто я должен был знать.
Рав Горовиц привел все в порядок и сел читать Псалмы. Джошуа не смыкал глаз до раннего рассвета. Через открытое окно, он услышал голоса птиц и звук заступов. Пришли могильщики.
-Надо все равно отправить телеграмму его старшему брату, - Джошуа отряхнул капли воды с пальцев, прощаясь со стариками, - он должен сидеть шиву. Сейчас пойду и отправлю, а потом в синагогу. Сегодня вечером Пурим.
Джошуа обернулся и посмотрел на свежий холмик: «У иудеев тогда был свет и радость, веселье и торжество. Так и будет, Александр, обещаю тебе».
Рав Горовиц вышел из кованых ворот кладбища и замер. Она стояла на противоположной стороне пустынной, вымощенной булыжником улицы, под высокими, зелеными тополями. Бет была в темном, закрытом платье, такой же шляпке. Джошуа, внезапно почувствовал, как глухо, беспорядочно, бьется его сердце. Он подождал, пока разойдутся старики: «Господи, а если и она его любила? Я не знаю, ничего не знаю..., Бедная Бет...»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Нежные щеки были влажными. Она подняла голову и всхлипнула: «Я знала..., чувствовала, Джошуа. Расскажи мне, - потребовала Бет, - расскажи, что случилось». По дороге к Французскому Кварталу, на почту, Джошуа отдал ей заключение врача и свои заметки. Бет шла, вчитываясь в ровные строки. Оказавшись у гугенотской церкви, девушка кивнула: «Его пытали. Господи, - Бет перекрестилась, - упокой душу его». Она покраснела и спохватилась: «Тебе нельзя, прости...»
-Ничего, - устало улыбнулся рав Горовиц, - ничего страшного.
Он забрал у Бет бумаги: «Я их возьму в Вашингтон. Мы даже не знаем, кто это сделал, - он все смотрел в темные глаза девушки, - мне только сказали, что распоряжение об аресте пришло из Ричмонда. Я сюда вернусь, после войны, - пообещал Джошуа, - поставлю памятник Александру. Он тебя любил, - сам того не ожидая, добавил рав Горовиц.
Бет молчала, глядя куда-то вдаль. Совсем рассвело, торговцы поднимали ставни лавок, по улице ехали фермерские телеги.
Она вспомнила, как иногда, провожая ее обратно в Ричмонд, Сальвадор задерживал ее руку в своей ладони, на мгновение, едва уловимо. Его темные глаза теплели, когда он смотрел в сторону Бет. Александр всегда, ворчливо, говорил: «Я вас на десять лет старше. Помните, берегите себя, пожалуйста. Если кому-то и рисковать, то это мне».
Бет внезапно расплакалась. Она стояла, шмыгая носом, вытирая пальцами слезы со щек.
-Я все эти годы не плакала, - поняла девушка, - не плакала у Мэтью. Не плакала, когда видела в Ричмонде наших военнопленных, когда проходила мимо виселиц с телами негров и северных солдат. А сейчас...,- она ощутила в своей руке прохладу шелка.
-Прости, что я об этом спрашиваю, - Джошуа замялся, - я не должен...
Бет вытерла щеки и покачала головой:
-Я его не любила, Джошуа. И Александр..., он мне никогда, ничего не говорил...
Рав Горовиц, неожиданно, улыбнулся: «А мне сказал. Не об этом, конечно. Сказал, что когда-нибудь ненависть исчезнет, и останется одна любовь».
- Он был прав, - Бет посмотрела в такие знакомые, серо-синие глаза: «Что со мной? Это Джошуа, я его с детства знаю..., И он белый, он еврей..., Оставь, оставь».
Бет осторожно, не касаясь его руки, отдала Джошуа платок. «Я сегодня должна увидеться с Энтони, - она отчего-то сглотнула, - договориться насчет лодки, что нас заберет».
-Я отправлю телеграмму, - Джошуа указал на изящное, с колоннами, здание почты, - а потом провожу тебя до постоялого двора. Не спорь со мной, - рав Горовиц поднял руку, - тебе сейчас не надо быть одной.
-Тебе тоже, - неожиданно для самой себя отозвалась Бет и прикусила пухлую губу: «Прости..., Я не должна была...»
Джошуа молчал, а потом ласково отозвался:
- Я не один, Бет. Прости..., - Джошуа что-то пробормотал и быстро пошел к гранитным ступеням почты.
Пока он писал телеграмму, пока клерк подсчитывал слова, пока Джошуа расплачивался, он повторял себе: «Забудь, забудь..., Это Бет, ты ее с детства знаешь, она не еврейка..., Нельзя, вам не по пути. Это просто одиночество, опасность...»
У постоялого двора Бет они увидели простой, закрытый экипаж. Дверь в двухэтажное здание была распахнута, на крыльце стояли солдаты. До них донесся резкий голос: «Принеси мне документы всех, кто приехал за последнюю неделю, и открой их комнаты. По распоряжению военного коменданта Чарльстона проводится доскональная проверка. Ищем агентов северян».
-Это Блэкмор, - шепнул Джошуа Бет, - начальник тюрьмы. Тебе нельзя туда возвращаться, ни в коем случае, - он, даже не думая, забыв обо всех запретах, взял в ладонь ее тонкие пальцы. Бет вздрогнула. Джошуа, мучительно, подумал: «Вот это как бывает. Меня шатает, я на ногах не держусь. Нельзя, нельзя...»
