Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нету у тебя настоящей профессии, — журила меня жена, — вон, смотри, что инженерно-техническая специальность дает! Камчатский аэродром опять сегодня полсотни банок сгущенного молока сдал… и мясных консервов тоже… индюшку купили… а ты!..
Фабрикация жаровен и прочих теплотехнических агрегатов у меня, действительно, не шла. С детства ненавижу всякую технику. Даже когда гвоздь забиваю, всегда стукну со злости по паре собственных пальцев. Где уж тут до современной техники!
— Падре, мне нужна работа! Нет ни гроша. Падре Бутенелли задумывается. Он подсчитывает грехи всех возможных работодателей.
Наиболее отягченными ими оказался инженер, ведавший общественными работами по починке означенной во всех учебниках знаменитой римской дороги — Виа Фламминиа.
— Копать землю вы сможете, профессоре?
— Эге! Чего подсоветские профессора не смогут? И глаза вставляют, и очки втирают, и туфту забивают! — последние две профессии мне пришлось назвать по-русски. Во французском языке, на котором мы объяснялись, этих терминов не нашлось. Совсем бедный язык! Но падре был удовлетворен моим ответом, настрочил письмо, с которым я явился на прямо противоположную окраину Рима и был там зачислен в рабочую команду.
Ах, как славно работать в Италии!
— Поко (мало), пиано (тихо)! — подталкивают меня лопатами оба соседа в шеренге копачей.
— Поко, поко! Пиано, пиано! — бодро покрикивает сзади десятник, «джеометро».
— Покиссимо! Покиссимо! — мягко роняет появляющийся на миг инженер.
Но и трудно. После стахановских норм, ударных темпов, авралов и прочих милостей социализма рабочему люду ужасно тяжело привыкать к итальянскому методу: весь день проявлять максимум трудового напряжения и дать минимум трудового производства… Для такой системы большая культура нужна. Но я человек восприимчивый и быстро ее усвоил.
Платили неплохо: 800 лир в день и надбавка на семью, дальность и т. д. Подкатывало к 1000, т. е. к пяти кило хлеба с вольного рынка при 200 гр. по карточкам.
Но истинное счастье всегда мимолетно. После моей второй недельной получки принявший меня грешный инженер был проконтролирован безгрешным представителем синдиката. Палец главного прокоммунистического оратора в нашей группе, так сказать, местного активиста, вытянулся в моем направлении:
— Иностранец!
Хотя предоставление работы иностранцам ограничено проклятым фашистом Муссолини, все законы которого отменены победой демократии, меня все-же выперли, а грехи инженера остались неискупленными.
Вопрос об изыскании профессии стал снова на повестку дня.
— Видишь, — говорю я жене, — профессий у меня за годы подсоветской житухи накопилось более чем достаточно. Перечисляя в хронологическом порядке, я коневод, жокей, лесоруб, вязчик плотов, ассенизатор, актер, грузчик, журналист…
— А теперь отчего за журналистику не взяться?
— Желудочные соки не позволяют.
— Опять чудишь…
— Не чудю, — подыскиваю я правильную форму для этого трудного глагола, — а на самом деле. Эти самые соки гонораров требуют, а у издателей в промфинплане таковые не значатся. К тому же и газеты русские только в США издаются.
— Вот и пиши в США. А гонорар не с издателей, а с читателей получай.
— Теперь ты чудишь.
— Нисколько не чудю. Получает же «Россиянин». Этот «Россиянин» тоже обитает у нас в итеэровской комнате и значится там доцентом то ли географии, то ли космографии. Я знал его еще по Толмеццо. Там он был журналистом, давал корреспонденции с фронта. Фронт же его был совсем недалеко — в оперативном отделе штаба ген. Доманова, а личный штаб самого корреспондента, тогда носившего другой псевдоним, — в уютной комнатке близ Толмеццо. Практично и гигиенично. Сидит бывало, корреспондент у окошечка и о подвигах пишет. А за окошечком приблудившаяся в Польше коровка травку щиплет… Вдохновляют такие пейзажи!
— Вот это журналист! — продолжает жена. — Всю американскую общественность всколыхнул. Написал о своих страданиях — Рыбаков ему фонд в «России» открыл… «Фонд бедного Россиянина»… Да! Даже какая-то нищая вдова доллар наскребла и послала! Значит, за сердце взял!.. А ты…
— Куда мне до «Россиянина»!.. Он и здесь американского майора за сердце прихватил… аванс у него под книгу выдавил. Кому что дано! Куда мне…
— Куда тебе… — презрительно цедит жена. — Ты вот на Лоллика едва-едва одного пакета из Международного Красного Креста добился, а он из трех мест на трех детей получает… на двух функционирующих, да на одного запроектированного… Квалификации у тебя нет.
— Ну, это ты врешь! По всем статьям квалифицирован, только раз на экономизме срезался, и то не я, а пифагорейцы виноваты…
— Какие пифагорейцы?
— Обыкновенные. Римские, там, греческие… Видишь ли, они не довели до масс свою теорию внутреннего содержания чисел. Что мы с тобой знаем из их великих истин? Только элементы, которые покойные Евтушевский с Киселевым популяризировали… Таблицу умножения да еще бессмертную истину о штанах великого философа, формулированную великим поэтом в звучном стихе:
Пифагоровы штаныНа все стороны равны…
— А что еще надо знать? — загорается женским любопытством жена.
— Нужно знать внутренний смысл чисел, так сказать, их социалистический реализм, — разъясняю я. — Вот я не знал. Пришлось мне в качестве экономиста калькулировать себестоимость годовалой курицы-несушки на Росошанском гиганте-птицесовхозе. Я подошел к анализу грубо элементарно. Подсчитал, подытожил, вышло, что эта годовалая квочка стоит нашей социалистической родине вдвое больше, чем годовалая телушка на вольном колхозном базаре. Конечно, с такой квалификации меня тотчас выперли. Хорошо еще, что под суд не отдали!
— Ну его, Пифагора… Еще чем ты был?
— Был еще собирателем плодоовощных косточек, профессором, сортировщиком утильсырья, музейным работником… Стоп! хлопаю я себя по лбу. — Эврика! Будем кукол делать! Я, работая в музее, папье-маше формовать у макетистов научился. Такого Ворошилова под Царицыным отмял, что весь крайком им любовался, пока крысы его не обгрызли… Техничка нафталин сперла. Директору три года вкатили… Но это ситуации не меняет: будем делать кукол!
На грешниц был наложен особый сбор. У нас в углу выросла куча тряпья всех видов.
Комбинат кукольного производства начал работу.
***Я — Роден или Бенвенуто Челлини? Сам не знаю. Отливаю гипсовые формы итальянок, турчанок и кого угодно… Жена — Ворт, помноженный на Пакэна, — шьет им соответствующие одеяния. Старик Плотников сидит тут же, мастерит какое-то приспособление к своей патентированной жаровне из целой комбинации консервных банок. А за окном, на солнышке, беседуют две инженерши. Сидят они на ящиках.
— Мы в Праге всю меблировку бросили, — вздыхает чешская инженерша. — Я с одной сумочкой выскочила…
— И у меня все, ну, все было… — отзывается камчатская.
Ее собеседница явно задета за живое и язвительно спрашивает:
— Что это «все» у вас в Совдепии?
— Все, ну, решительно все было, — не уточняет ответа камчадалка. — Мы с мужем так прекрасно зарабатывали, он — главинж, я — главбух…
— Врет она, или там правда так жилось, — отрывается от работы Плотников, — вот у нее все было, а другие говорят — и спичек там порой не достать было… Не понимаю!
— И не поймете, Кондрат Иванович, — отвечаю я. — Чтобы это понять, пожить там нужно, в этом самом пролетарском котле провариться. Проваритесь, — дадут вам по блату ржавую селедку или полфунта колбасы, а у соседа и того не будет, тогда и скажете, что «все» у вас есть…
— А что это за блат такой?
— Это дело сложное. Вы лучше у инженерши спросите. Она — главбух. Ей и книги в руки.
— «Все»! — вступает в наш разговор жена. — «Все»! Действительно! Он вам ничего объяснить не сумеет, у него не так голова устроена. Я вам про «все» и «ничего» расскажу. Мне семнадцать лет было, когда у нас на Кубани эта свистопляска началась, я только что епархиальное училище кончила… И с тех пор, верите ли, шестнадцать лет, все шестнадцать лет, пока замуж не вышла, у меня сменного платьица не было! Стучала на машинке… мать старая, сестренка — девочка, отец, к счастью, умер, брата-корниловца убили, дядья к Шкуро ушли и сгинули… Одни мы одинешеньки! Верите ли, нет ли, а за всю мою молодость я себе флакончика духов паршивеньких купить не могла… ни одного дрянненького пузыречка… В пединститут босая поступала… А как хотелось — ленточек каких-нибудь, чулок… Девчонкой ведь была…
Она вскипает и несколько раз обегает вокруг стоящего на средине комнаты «общего» стола. Плотников водит за ней старческими тусклыми глазами и тянет:
— Да-а-а…
— «Все»! — стучит по столу жена. — «Все» это проклятое, нищенское, мизерное! А потом мы с мужем на шести службах больше двух тысяч в месяц выгоняли, а все-таки в пригородный лес бегали «карандашики» в «буржуйку» собирать, в колхоз на аврал картошку копать из десятой доли… Почему? Потому что блатовать не хотели… Как это вам объяснить? Пресмыкаться, что ли? Жульничать? Не сумею… Так вот, — подбегает она к Плотникову и трясет его за плечи, — вот если бы мне тогда метр шерстянки на юбчонку дали, колбасы полкила, да одеколона флакон… и я бы сказала: «все» у меня есть… от души, от сердца бы сказала… понимаете?
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Праздник похорон - Михаил Чулаки - Современная проза
- Ярость - Салман Рушди - Современная проза
- Считанные дни, или Диалоги обреченных - Хуан Мадрид - Современная проза
- Остров Невезения - Сергей Иванов - Современная проза
- Австрийские интерьеры - Вольфганг Фишер - Современная проза
- Власть без славы. Книга 1 - Фрэнк Харди - Современная проза
- Игры хакеров - Анатолий Сигов - Современная проза
- Первая красотка в городе - Чарльз Буковски - Современная проза
- Милицейское танго (сборник) - Горчев Дмитрий Анатольевич - Современная проза