Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возле моего дома в десяти минутах ходьбы стоял Литературный институт. Это было старое красивое здание со своей историей. Меня туда пускали. Почему? Непонятно.
Я ходила на семинар Льва Кассиля. Он разрешал мне присутствовать. Я садилась в уголочек и слушала.
Это был семинар прозы. Студенты обсуждали рассказы друг друга. Кто-то один читал рассказ, на это уходило двадцать минут. А остальные двадцать пять минут тратились на обсуждение. Каждый высказывал свое мнение.
Мне казалось, что автор рассказа по окончании обсуждения должен достать револьвер и застрелиться. Или перестрелять обидчиков. Но нет…
Обсуждение заканчивалось, и все тут же о нем забывали, как будто переключали кнопку на другую программу.
Однажды я попросила разрешения прочитать свой рассказ. Мне разрешили. Рассказ назывался «Про гусей». О том, как гусенок случайно выбрался из своего загона и попал в большой мир.
Слушали терпеливо. В конце все молчали. Стояла насыщенная тишина. Лев Кассиль сказал:
– Что-то есть…
Все согласились. Чего-то не хватает, но что-то есть. И то, что ЕСТЬ, гораздо перевешивает то, чего не хватает.
Я шла по литературе на ощупь. Искала себя. «А кто ищет, тот всегда найдет», – так пелось в песне. А еще там пелось: «Кто хочет, тот добьется».
Какой был бы ужас, если бы я не принесла клятву пауку и навсегда осталась преподавателем хора: сопрано, альты, басы, терции, кварты, квинты, чистый унисон! Боже мой, неужели это кому-то может нравиться…
Царенков ставил со студентами «Чайку», и его интересовал Чехов как человек. Он высаживался перед аудиторией, помещал ногу на ногу и начинал размышлять вслух:
– Чехов по повышенной требовательности к себе напоминал собою англичанина. Но это не мешало ему быть насквозь русским, и даже более русским, чем большинство русских. Большинство – неряхи, лентяи, кисляи и воображают даже, что это-то и есть наша национальная черта. А это – сущий вздор. В неряшестве расползается всякий стиль. «Авось» и «как-нибудь» – это значит отсутствие всякой физиономии. Повышенная же требовательность есть повышенная индивидуальность. Чехов – прообраз будущего русского человека. Вот какими будут русские, когда они окончательно сделаются европейцами… Не утрачивая милой легкости славянской души, они доведут ее до изящества. Не потеряв добродушия и юмора, они сбросят только цинизм. Не расставаясь со своей природой, они только очистят ее. Русский европеец – я его представляю себе существом трезвым, воспитанным, изящным, добрым и в то же время много и превосходно работающим…
– Как вы, – вставила красивая Маргошка Черникова.
– А что? – Царенков не понял: это поддержка или насмешка?
– Ничего, – ответила Марго. – У нас что, мало воспитанных и талантливых?
– Мало, – заметил Царенков. – Если талант, то обязательно пьющий. Русскому характеру нужно пространство во все стороны. И в сторону подвига, и в сторону безобразий. Водка раздвигает границы пространства, делает их безграничными.
Ему хотелось домой. Он скучал по своей Нонне. И даже дома, сидя с ней рядом на диване, он скучал по ней. Какие-то тропы в ее душе и теле оставались непознанными.
Царенкову нравилось брать жену на руки и носить из угла в угол. Нонна боялась, что он ее уронит, и крепко держалась за шею. Он чувствовал в руках ее живую теплую тяжесть. Приговаривал:
– Не бойся… Я тебя не уроню, и не брошу, и не потеряю…
– Боюсь… – шептала Нонна. – Уронишь, бросишь, потеряешь…
Это было лучшее время их жизни.
В Ленинграде все шло своим чередом. Гарик защитил кандидатскую диссертацию, мама накрывала стол. Ресторан отменили из экономии средств. Главная еда – холодец с хреном и рыба в томате. Рыба – треска. Все ели и пили, а потом пели и плясали.
Пьяный Гарик настойчиво ухаживал за Ленкиной школьной подругой Флорой. Ленка сидела беременная, с торчащим животом, насупившись. Ей было неудобно одергивать мужа при всех, а муж вел себя как последний прохвост, хоть и кандидат.
Моя мама смотрела-смотрела, да и вышибла Флору из дома. Мама вызвала ее в прихожую, вручила ей пальто и открыла входную дверь.
– А я при чем? – обиделась Флора. – Это он…
– А ты ни при чем, да?
Гарик обиделся за Флору и побежал за ней следом. Ленка громко зарыдала басом. Вечер был испорчен.
На другой день состоялось объяснение сторон.
Гарик спросил у тещи:
– Мамаша, что вы лезете не в свои дела?
– Моя дочь – это мои дела, – ответила мама.
– Ваша дочь выросла и сама уже мать. Не лезьте в нашу жизнь.
Ленка молчала. Она любила мужа и боялась мать.
– Делайте что хотите, – постановила мама. – Но не на моих глазах.
Через несколько дней Лена и Гарик переехали к его матери. Ленка оказалась в одном доме со свекровью.
У свекрови оказался однотонный голос, как гудок. И она гудела и гудела с утра до вечера. Текст был вполне нормальный, не глупый, но голос… Лена запиралась в ванной комнате и сидела там, глядя в стену.
А Флора испарилась, будто ее и не было.
Гарик был снова весел. Он любил жизнь саму по себе и не тратил времени на сомнения, на уныния и на плохое настроение.
Он купил Ленке шляпку, похожую на маленький церковный купол. Ему нравилась Ленка в шляпке, и он бубнил, потирая руки:
– «Корову сию не продам никому, такая скотина нужна самому…»
И все вокруг смеялись – не потому, что фраза смешна, а потому, что смех был заложен в самом Гарике. Он был носитель радости. С вкраплением свинства. Всякая палка имеет два конца. И если на одном конце – радость, то на другом – горе. И так всегда. Или почти всегда.
Нонна окончила театральное училище. Ее пригласили сниматься в кино. Роль не главная, но вторая.
Впереди сияла блестящая карьера, однако произошла отсрочка. Нонна забеременела. Жизнь в корне менялась. Два года вылетали, как птицы.
Встал вопрос о няньке. Страшно доверять беспомощное дитя чужому человеку. На первый план выплыла кандидатура тети Тоси. Кто ж еще?
Нонна задумалась. Замаячили дурные предчувствия. Но что может быть важнее ребенка?
Начался размен. И завершился размен. Тетя Тося получила комнату в двенадцать квадратных метров вместо своей двадцатиметровой. Потеря площади. Но ведь и Москва не Ленинград. Все-таки столица…
Тетя Тося переселилась в Лялин переулок.
В роддом она не поехала, было много дел по дому. Когда раздался звонок в дверь, она ринулась открывать. И на пороге встретила своего внука, имя было заготовлено заранее: Антошка.
У Царенкова это был второй ребенок. У Виты осталась тринадцатилетняя дочь. А у Нонны и тети Тоси – первый и единственный сын и внук. И они на пару сошли с ума от всеобъемлющего чувства.
Царенков отошел на второй план. Он уже воспринимался не как Царь, а как источник грязи и инфекции. Угроза для Антошки.
Ему выделили отдельную ложку и кружку, как заразному больному, и заставляли принимать ванну по три раза в день.
Царенков подчинился, но вскоре утомился. Он, конечно, любил наследника, но еще больше он любил свою профессию, себя в профессии и профессию в себе. Короче, себя во всех вариантах.
Он любил садиться в кресло и громко разглагольствовать, положив ногу на ногу.
Последнее время его интересовала связь искусства с политикой.
– Когда Хрущев разрешил критику Сталина, возникла традиция: противопоставлять серого Сталина образованному Ленину, предпочитавшему не вмешиваться в сферы искусства. А все как раз наоборот.
– Разве? – удивлялась Нонна, сцеживая лишнее молоко. У нее болели соски, но она понимала, что мужу нужен собеседник.
– Сталин, будучи культурным неофитом, на всю жизнь сохранил уважение к высокой культуре и ее творцам. У Ленина же подобный пиетет отсутствовал наглухо.
Появлялась тетя Тося и говорила:
– Прибей полочку…
– Ленин писал Луначарскому: «Все театры советую положить в гроб». Он их терпеть не мог, не высиживал ни одного спектакля до конца. Опера и балет были для него помещичьей культурой. Для Сталина же посещение опер и балетов было одним из главных жизненных удовольствий.
– Прибей полочку, пока ребенок не спит, – торопила тетя Тося.
– А вам не интересно то, что я говорю? – спрашивал Царенков.
Тете Тосе были не интересны вожди, которые умерли. Ей важен был взрастающий внук. Вот кто настоящий царь.
– Если Антошка заснет, молотком не постучишь, – объясняла тетя Тося.
– Но я не умею вешать полочку.
– Ты просто забей гвоздь. Я сама повешу.
– Но я не умею забивать гвозди. Я их никогда не забивал.
– Да что тут уметь… Дал два раза молотком по шляпке, и все дела.
– Вот и дайте сами. Или позовите кого-нибудь, кто умеет…
– Какой же ты мужик? – удивлялась тетя Тося. – Языком звенишь, как в колокол, а гвоздя забить не можешь.
– Мама, – вмешивалась Нонна. – Лева – профессор. Зачем ему гвозди забивать?
Тетя Тося звала соседа, который за стакан водки забивал два гвоздя и вешал полочку.
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- ...Все это следует шить... - Галина Щербакова - Современная проза
- Клуб радости и удачи - Эми Тан - Современная проза
- Рассказы и повести (сборник) - Виктория Токарева - Современная проза
- Просто свободный вечер (сборник) - Виктория Токарева - Современная проза
- В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская - Современная проза
- Праздник похорон - Михаил Чулаки - Современная проза
- Заговор против Америки - Филип Рот - Современная проза
- Взрослые люди - Ауберт Марие - Современная проза
- Все, что осталось от любви - Мария Захарова - Современная проза