не трогали. Мы их тоже. Что же они теперь копошатся? Куда идут они? Что им нужно? Неужели они хотят весь свет забрать себе?! Экие ненасытные!..»[273].
Каразин воспроизводит в своей прозе и мифологию среднеазиатской повседневности, с ее фантасмагорическими интенциями, гипертрофирующими образ русского пришельца, т. е. врага, который рождается в соответствии с общефольклорным механизмом конструирования отрицательных персонажей. Дьявол, шайтан, нечисть – таковы модификации врага в устных нарративах туземцев, заимствованных Каразиным из фольклорной действительности и помещенных в литературное произведение, в частности, в роман «На далеких окраинах»: «Другой раз Юсуп в большом обществе… рассказывал про русских такие небылицы и так красноречиво описывал разные нелепости их обрядов и обычаев, что даже сам увлекся своею бранью, ругался напропалую, подбирал для „белых рубах“ самые обидные сравнения и, наконец, пустил в Батогова дынною коркою…»[274].
Наблюдения каразинского рассказчика подтверждаются словами этнографа Наливкина: «Когда наши войска приближались к Чимкенту и Ташкенту, среди здешних туземцев ходили, как им казалось тогда, достоверные, слухи о том, что русские не похожи на обыкновенных людей; что у них лишь по одному глазу, помещающемуся посередине лба; что у них такие же хвосты, как у собак; что они необычайно свирепы, кровожадны и употребляют в пищу человеческое мясо»[275] – таков, в свою очередь, один из оксиденталистских мифов. В одном туземном нарративе из романа «На далеких окраинах» враг метаморфичен: сначала рассказчику почудились в увиденных фигурах звери, потом они вдруг оказались «бабами», а в итоге воронами, разрывающими на части падаль. «Вот какая дьявольская сторона стала! <…> Все от русских…»[276].
Каразин неоднократно описывает местную особенность – кинуть камнем, исподтишка, во врага, в непрошеного гостя, каковыми воспринимались в Туркестане русские. См. рассказ «Ак-Томак»: «Я… чуть не вылетел из седла, так неожиданно шарахнулся мой Орлик. Большой камень, видимо, направленный в меня, с глухим стуком ударился об стену, отскочил и покатился вниз, под гору, разбрасывая жидкую грязь по дороге»[277].
Отчасти неприязнь была обоюдной: многие русские персонажи Каразина называют местных жителей дикарями, в этом – неблаговидное проявление ориентализма. По прочтении каразинской художественной прозы и публицистики бросается в глаза разность авторской позиции. В публицистике, в очерковых текстах Каразин категоричен: Восток – дик. В художественных текстах, написанных на основе очерковых, Каразин высказывается иначе: появляются остранение (с критическими нотами в адрес той стороны, которую он, Каразин, представляет) и отстраненность (желание встать на сторону туземца).
Однажды Каразин попал в ситуацию: путешествуя, обратился к местным жителям с просьбой дать воды – в ответ от сидящих на ступенях медресе стариков не получил никакого ответа, лишь презрительные взгляды – и он приходит к умозаключению: «Вот они, враги, с которыми нам будет много возни, много борьбы, несравненно более тяжелой, чем борьба со всеми тюркменскими родами этого берега. Это враг внутренний, против которого наши скорострельные пушки и берданки недействительны – тут нужны иные силы, иное оружие»[278].
Полноценной иллюстрацией классического ориентализма выглядит следующий фрагмент из очерка о выставке В.В. Верещагина (современника Каразина по хронотопу – во всех смыслах): «Выставка верещагинских картин имела двойной интерес: художественный и этнографический; длинный ряд мастерских рисунков, эскизов, картин… уносил зрителя в другую жизнь, на далекий, фантастический восток, со всей его ленью, со всеми его кровожадными инстинктами, живописными лохмотьями и религиозным фанатизмом»[279]. Классический ориентализм – это пренебрежительное отношение (в палитре – от очарования до презрения) Запада к Востоку, но это вовсе не диалог: «глубокое неравенство между сторонами было главным принципом любых отношений между имперскими учеными и „просвещенными туземцами“»[280].
Русский дворянин, офицер, участник туркестанских походов, отмеченный наградами за храбрость, Каразин, тем не менее, в литературном творчестве не совсем соответствует своей миссии классического колонизатора. В отдельных фрагментах художественного повествования он критикует жестокость колонизаторов, становится на сторону туземцев – народов, ставших колонизируемым объектом. Каразинские персонажи (как и сам Каразин), побывав однажды в Туркестане (как по принуждению, так и добровольно), стремятся вернуться в этой край (мотивы возвращения разные: кто за наживой, кто – изучать, а кто и будучи очарованным).
«И это цивилизаторы?» – восклицает персонаж романа «Погоня за наживой», имея в виду своих соотечественников. Щедринская интенция была подхвачена его современниками – критиками, журналистами[281], а также писателями (см., например, рассказ Н.С. Лескова «Путешествие с нигилистом»), среди прочих и Каразиным.
Он опосредованно расставляет акценты на русской миссии в Туркестан: так, его персонаж из романа «На далеких окраинах», русский офицер, в собрании коллег произносит речь: «И вот мы видим новое явление, явление отрадное. Европа отплатила Азии прошлое зло, но отплатила как? Послав от себя поток умственных сил – взамен грубых физических <…> Наука, искусство, торговля <…> Все явилось к услугам народа дикого, не вышедшего еще из ребяческого состояния <…> Торговые обороты наши <…> разрослись до невероятных… колоссальных размеров; пределы областей, занятых победоносным оружием, стали тесны…»[282] – контекст этого спича содержит саркастические обертоны. Возможно, отчасти в этом причина забвения творчества Каразина в советском ХХ в.
Не все разделяли скептицизм и сарказм Салтыкова-Щедрина и Каразина. В дискурсе конца XIX и начала ХХ в. в основном господствовала благостная точка зрения на туркестанскую миссию, дарующую счастье, и официозно-имперская – о прирастании Российского государства. «Цивилизация, быстро шагая вперед, разбудила дремавшую Русь. Поднялся северный колосс и, движимый мощной силой прогресса, быстро принялся догонять Европу… Скоро ему стало тесно в своих пределах и начал он свое поступательное движение на восток. Повалились чалмоносные головы хивинцев, как мячи, под ударами русских сабель, – и вскоре под державную руку Белого Царя покорены были громаднейшие территории степей; забелелся двуглавый орел над минаретами ханских ставок, а русские двигались себе все дальше и дальше в центральную Азию, сопровождая свой путь такими блестящими предприятиями, как взятие славного в летописях Востока города Самарканда, Хивинский поход, завоевание Ферганы и, наконец, занятие всей Арало-Каспийской котловины <…> Заблестел русский крест „на далеких окраинах“, и церковный благовест возвестил, что эта вновь покоренная земля принадлежит нам»[283].
Именно свои окраины Российская империя считала главным достижением на исходе XIX в. Именно туда, на окраины империи, и устремились господа ташкент цы: «Молодым офицерам лучше начинать свою службу на окраинах, в истинно боевом кругу… чем коптеть здесь, в Петербурге…»[284], – нравоучает опытный русский офицер молодого. Туда же получает назначение Алексей Вронский из «Анны Карениной», туда же от личных и служебных невзгод устремляется каразинский Ледоколов из романа «Погоня за наживой», а также тысячи
