Гаврилов! Поди сюда.
— Слушаю, Александр Павлович! — эскулап засеменил к начальству, но из-за едва проходимой грязи продвигался не быстро.
— Покажите поручику тело, — скомандовал начальник охранки, а потом добавил: — Пусть сам посмотрит и выскажет свои предположения…
Монахову ничего не оставалось, как пойти полицейскому медику навстречу, чтобы мелкими шажками и держась друг друга вместе добраться до покойника.
После чего перед ними открылось не самое привычное и не самое приятное зрелище. Аркадий Францевич Кошко, знаменитый сыщик начала XX века, гроза преступного мира и рыцарь без страха и упрека, — по мнению многочисленных своих почитателей, стоял на коленях перед накрытым простыней телом и тихо плакал. А когда появились другие люди, молча встал и ушел.
— Не видел его таким прежде, — признался Монахов, но больше самому себе.
— Смотрите, — доктор осторожно отодвинул простыню с лица и тела мертвеца.
— Господи! — вырвалось у поручика помимо воли.
Перед ним лежало голое тело чиновника для поручений при начальнике Московской сыскной полиции, главного помощника Кошко, коллежского секретаря Викентия Двуреченского. Почти все оно превратилось в какое-то жуткое месиво, а вдобавок местами уже было изъедено крысами.
— Сможете его опознать? — спросил медик и даже сам отвернулся.
Поручик снова выругался. И пробормотал себе под нос:
— Двуреченский — вполне нижегородская фамилия, что правда. Город стоит на двух великих реках.
Но громко, вслух, сказал уже следующее:
— Это Викентий Саввич.
— Почему вы пришли к такому выводу?
— Я хорошо знал покойного, — сообщил Монахов как будто нехотя. Но, быстро поняв, что доктор таким ответом не удовлетворится, продолжил: — Шрам на шее не от крыс… А от Русско-японской войны, о сем есть соответствующие записи. Вдобавок правая нога чуть короче левой. Он говорил об этой своей особенности не раз. Ну и нет мизинца на одной руке — он его в детстве потерял.
— Ясно, — констатировал врач. — Но все-таки… вы уверены?
— Я же не первый, кто поучаствовал в опознании? — сухо заметил Монахов и поспешил перевести разговор на другую тему. — Какая предварительная причина смерти?
— Многочисленные травмы, несовместимые с жизнью. А также, возможно, и асфиксия или, по-простому говоря, удушье.
— Удушье или удушение?
— Вас интересует, мог ли он задохнуться сам? — полицейский медик покачал головой. — Больше склоняемся к тому, что ему помогли. Но пока это лишь prognosis, обоснованное предположение. Не имея полных данных, не буду ничего утверждать.
— Понятно. А время смерти?
— Тоже лишь prognosis. Но со дня рождения наследника[4] он тут пролежал, а может, и дольше. И уж точно не погиб при завале третьего дня. Хотя крестьяне, что его нашли, и были уверены в обратном.
— Спасибо за то, что ввели в курс.
Медик собирался уже накрыть тело, но Монахов жестом остановил его:
— Если позволите, я хотел бы еще немного… Мы были близко знакомы. Свободны!
Доктор почесал в затылке, кивнул и удалился. А поручик снял шляпу и еще с минуту стоял молча, разглядывая изуродованный труп.
— Все под богом ходим, — послышался голос фон Штемпеля за спиной.
— Да, не самый приятный повод собраться, — согласился Монахов.
— Дознание продолжается, — известил барон. — Но есть по меньшей мере две различные версии относительно личности покойного.
— Я весь внимание, Борис Александрович.
— Первая, что перед нами чиновник для поручений при начальнике Московской сыскной полиции, коллежский секретарь Двуреченский Викентий Саввич. О том говорят его многочисленные шрамы, а также сослуживцы. Родственников, к сожалению, мы не нашли. Да, еще местный мусорщик из числа бывших каторжных, которого Викентий Саввич грешным делом когда-то отправил по этапу. Собственно, он первым и опознал нашего дорогого коллегу.
— А вторая версия? — Монахов едва заметно напрягся.
— Вторая, что перед нами золоторотец[5] Кузьма Гончуков, клика Гнойный, — Штемпель посмотрел на сослуживца как-то по-особенному, мол, а то ты его не знаешь. — Последний бродяжничал, много пил и, по некоторым свидетельствам, сложил свою голову под каким-то забором еще лет пять назад. И хотя пока что его почти никто не опознал, но…
— Но?
— Надо думать, завтра свежая публикация об этом загадочном происшествии выйдет по меньшей мере в одной ведущей газете города.
— С чего ты взял?
— А вон.
И барон кивнул куда-то за спину Монахову. Тот обернулся и увидел вездесущего репортера «Московского листка» Григория Кисловского. Фигура известного охотника за сенсациями, да еще и с массивным фотографическим аппаратом, маячила на вершине оврага.
— Этому я собственноручно намылю шею. Прошу меня простить, Борис Александрович! — Монахов быстрым шагом прошел к конвойцам, которые не так давно стреляли по крысам, и гаркнул на них неожиданно громко: — Эй, служивые, равняйсь! Смирно! Вон того дурня с фотографическим аппаратом чтобы в радиусе пяти верст отсюда не было. Можно с ним не миндальничать, но и палку тоже не перегибать. Вопросы есть?
— Так точно! Нет, господин поручик! — солдаты переглянулись и тут же побежали исполнять приказание, но Монахов снова на них гаркнул.
— Стоять! Фотографический аппарат тоже пострадать не должен, — напутствовал он. — Просто возьмите и аккуратненько перетащите его сюда. На том основании, что он препятствует работе правоохранения.
— Есть!
— Быстро ты их, — похвалил фон Штемпель. — Полагаю, и надзор за расследованием нам также стоит взять в свои руки…
— Согласен. А где сейчас Кошко?
— А вон там.
На этих словах Монахов оставил Штемпеля. И отыскал начальника сыскной полиции. Аркадий Францевич в одиночестве сидел в крохотной избенке сторожа, расположенной у подножия мусорного оврага.
— Эх, Двуреченский, Двуреченский… Вспоминаю свое знакомство с ним. А ведь мы не так и давно служили вместе, всего каких-то пять с половиной лет. Но зато каких! Он поступил к нам обыкновенным письмоводителем, в чине простого губернского секретаря[6]. Я не раз порывался продвинуть его и по службе, и в чинах. Но чаще всего мой незаменимый помощник отвечал отказом — мол, не чины и не должности выслужить хочет, а по состоянию души все свое время нашей тяжелой работе отдает. Скромнейший и умнейший человек был! А в деле полицейском так и вовсе будто время свое опережал. Второго такого уж не будет, я-то знаю… — сокрушался Кошко.
— Да уж.
Помолчали. После чего Монахов попытался заговорить о своем:
— Аркадий Францевич, все мы любили и ценили Викентия Саввича. Особенно до известных событий. Но жизнь есть жизнь.
— А смерть есть смерть! — перебил Кошко. — И вы тоже руку приложили к этому, вы тоже, Монахов! Обвинили его во всех смертных грехах, заставили от вас побегать, и вот, смотрите, чем дело кончилось!
— Официальных обвинений предъявлено не было, — потупив глаза, напомнил Монахов.
— И что с того? Репутацию ему спасли? А что мне с этой репутацией делать, когда мне сначала
