Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Согласно прилагавшемуся списку, составленному на итальянском и английском языках, в портфеле находились исследовательские записки в двух желтых блокнотах, два журнала, очки для чтения, записная книжка, перочинный нож и пластиковый пузырек с таблетками от изжоги.
Лютер с усмешкой наблюдал за тем, как я дочитывал отчет.
— Думаешь, этих ребят когда-нибудь поймают, а? Черного Тарзана и его жирную гориллу? — спросил он.
— Вот все удивятся, если это им удастся!
Я сбросил с плеча ледяной компресс и осторожно передал Лютеру потертый коричневый портфель.
— Глянь-ка.
Лютер аккуратно разложил на садовом столике содержимое портфеля, который мы стащили у Уорта.
Растяпа профессор был точен. Все было на месте: блокноты, научные журналы, записная книжка, перочинный нож, очки и таблетки. Умница Лютер сразу взялся за журналы. В каждом он нашел по странице из древней рукописи, которую с любовью украсил миниатюрами монах, умерший девять веков назад.
— Двенадцатый век, Евангелие от Луки. Копия из какого-то французского аббатства. Так сказал отец Олбрайт в библиотеке.
Лютер держал листы осторожно, словно отец — раненого ребенка. За маской озабоченности скрывался гнев.
— Олбрайт говорит, что они из рукописи, которую исследовал Уорт. По видимому, листы вырезали бритвой, сказал Олбрайт.
Или лезвием перочинного ножа.
— И что теперь, Пол?
Резкостью, прозвучавшей в голосе Лютера, можно было расколоть алмаз.
— Я предложил Олбрайту, что мы можем еще раз столь же коротко и энергично повстречаться с профессором — например, когда он будет возвращаться в гостиницу как-нибудь после ужина.
— Хорошая мысль. Только на этот раз за руль сядешь ты. И береги плечо.
— Олбрайт ответил: «Ни за что».
Лютер шумно вздохнул.
— Я священник, а ты монах. И мы оба знаем, что он прав. Подставь другую щеку, даже если больно. Чего же хочет Олбрайт? Предать профессора анафеме и забыть? Сделать вид, что ничего не случилось?
Что я мог ответить? Один из самых первых ватиканских уроков, который усваивает каждый, — это то, что у проблемы могут быть разные решения.
— Отец Олбрайт хочет вернуть нашему дражайшему профессору его портфель со всем содержимым, кроме страниц рукописи. Профессор, конечно, жулик, но не тупица. Он получит записку, в которой его попросят никогда больше не появляться в Ватикане. Так сказал Олбрайт.
— Ты согласен, Пол?
— Думаю, в этом он прав. Мы вернем портфель. Но я порву на мелкие кусочки все его записи, если они действительно представляют ценность.
Лютер кивнул, однако радости на его лице не было. Я произнес вслух то, о чем он думал;
— Да, лучше было бы расквасить этому козлу-профессору нос и переломать его проворные пальчики, чтобы он провел несколько дней на больничной койке и подумал о своих грехах.
— Ты сказал отцу Олбрайту, что мы не будем этого делать.
— Да, это я ему и сказал.
— Но все-таки мы могли бы.
Я пожал плечами. Есть вещи, о которых лучше помолчать.
Лютер — довольно странное имя для католического монаха, но Лютер был необычным монахом. Мы познакомились случайно, играя в баскетбол. Он родом из Западной Африки. Его трудно не заметить, а еще труднее одолеть на площадке. Лютер походил на исполинское дерево из тех, что растут в саваннах и врастают в небо раскидистыми ветвями так, что полностью застят собой горизонт. Перехватить мяч у Лютера? Легче прибить список претензий к бронзовым дверям Ватикана. Мы с Лютером были одного возраста. Однажды он рассказал мне, что больше десяти лет провел в море. Однако его борода была черной, а живот — сравнительно плоским, черт бы его побрал, и при своем огромном росте он представлял внушительное зрелище, когда вышагивал по улицам Рима в сером монашеском одеянии и открытых сандалиях. Не то чтобы Моисей на горе — скорее Моисей под стать горе.
Лютер был проповедником в городе, где полным-полно священников, и все они в той или иной форме тоже были проповедниками, каждый — со своей личной договоренностью с церковью, которая на свой лад цепко держала всякого. Кто-то заявлял, что был рожден для церковной жизни. Другие боролись с сомнениями с самого первого дня. Были и такие, кто потерпел в этой борьбе поражение.
Немногие, вроде меня или Лютера, всю жизнь ковыляли по другой дорожке и вдруг обнаруживали, что некий зуд, ранее едва заметный, больше невозможно терпеть. Однажды Лютер сказал мне, почему решил стать священником: он перепробовал все, что только можно, и большей частью это оказалось пустыми занятиями. Мое же призвание привело скорее к страданиям, чем к вере. Я жил, сознавая это, и даже мучился: настоящее было не чем иным, как искуплением прошлого. Как и само прошлое, эти мысли стали неотъемлемой частью моего существа, они никогда не отпускали меня надолго.
В то утро настроение у меня было тревожным и гнетущим. Мы с Лютером решили, что проблему Уорта стоит еще помариновать в подходящем для профессора соусе — рукописные листы мирно лежали в надежно запертом чемоданчике под моей кроватью, — и отправились на нашу еженедельную прогулку по самому, возможно, лучшему для подобного занятия городу в мире.
Почти каждое воскресное утро мы гуляли часа два после службы, в общем, без цели блуждая по древним мощеным улицам, но обычно направлялись в собор Святого Петра на еженедельное благословение папы.
Для меня это была приятная, поднимавшая настроение церемония, которую тем утром совершенно случайно испортила компания ребятишек, игравших с пневматическими ракетами на базарной площади возле Тибра. Они с силой прыгали на небольшие плоские пластмассовые мехи, нагнетая сжатый воздух в узкие пластмассовые цилиндры, после чего те взмывали на двадцать, а то и на тридцать метров в небо. Безобидное развлечение, не спорю, и мы ненадолго остановились среди привлеченных этим зрелищем пешеходов.
Однако ракеты, взлетая, издавали пронзительный свистящий звук. Всех прочих это забавляло, только я не выношу свиста, и это не пустяк: для меня такой звук — все равно что скрип мела по доске. Я болезненно реагирую на подобные вещи: они вызывают воспоминания о резком, страшном свисте, за которым следует смерть.
Если Лютер и заметил, что мне это не нравится, то промолчал, и несколько минут спустя мы подошли к Ватикану, где можно было поговорить о более приятных вещах. Почти каждое воскресенье здесь собиралось несколько тысяч человек, чтобы хоть ненадолго увидеть папу, однако в тот день в толпе паломников мелькали транспаранты протестующих — они казались гневными восклицательными знаками среди обычного частокола национальных и религиозных флажков, которыми размахивали туристы, чтобы привлечь внимание папы. «Нельзя переписать историю», — можно было прочитать на одном. «Спасите наших святых», — гласил другой транспарант, словно возражая кроваво-красному полотнищу, провозглашавшему: «Мы все — святые».
— Устои шатаются, — буркнул Лютер.
Конечно, шатаются, как же иначе? За несколько дней до этого папа вычеркнул из реестра святых много исторических фигур. Еще не одну неделю артиллерия будет бить по тем, кто считал, что папа зашел слишком далеко, и по тем, кто убежден, что папа слишком робок. В Ватикане все, что папа ни сделает, становится клином, вбитым под чью-нибудь кафедру. На этот раз удар был смягчен заявлением, что развенчанные святые тем не менее будут считаться уважаемыми фигурами местного значения. Но сомнений не оставалось: папа проводил генеральную уборку своей личной галереи церковных героев.
Следом за Георгием Победоносцем и святым Христофором, покровителем путешественников, канули в небытие такие святые, как Венерий и Хомобонус, Криспин и Криспиниан, Лидвина и Дунстан.[2] Могильщикам, слугам, портным, кожевенникам, слесарям и кузнецам, ткачам, а также ложно обвиненным придется впредь подыскивать себе новых покровителей. Однако мудрый папа не разогнал кумиров, почитаемых другими группами католиков, включая секретарей, парашютистов, владельцев похоронных бюро, конькобежцев, лыжников, знатоков церковного права, плотников, экологов, эпилептиков, сушильщиков и — умирающих.
— Я понимаю, куда он клонит, — проворчал Лютер, когда мы наблюдали это площадное представление, — но разве не жалко вот так отказываться от традиции?
Иногда Лютер блуждал по тем же «минным полям», что и его тезка несколько веков назад. Тот Лютер сказал бы, что, в то время как учение церкви не может быть неверным, католикам придется обратиться к своей совести, решая, как этому учению следовать. Конечно, для тесного круга престарелых, правивших Ватиканом, это было ересью. По крайней мере, так повелось со времен Несгибаемого Поляка.[3] Правление его преемника оказалось ничем не примечательным, он ничего не изменил и ни на кого не произвел особого впечатления. Через несколько лет никто даже не вспомнит его имени, и, пробыв у власти недолго и незаметно, папа Никто оказал своей церкви громадную услугу, быстро отойдя в мир иной.
- Нечем дышать - Эми Маккаллох - Детектив / Триллер
- Пентакля - Денис Вламирович Лунгу - Триллер / Ужасы и Мистика
- Провал в памяти - Уильям Линк - Триллер
- Хроника обыкновенного следствия - Алексис Леке - Триллер
- Колдовской источник - Джулия Уолш - Триллер
- Никто не знает - Мэри Кларк - Триллер
- Думаю, как все закончить - Иан Рэйд - Триллер
- Леди-призрак - Уильям Айриш - Триллер
- За грехи отцов - Анна Блейк - Детектив / Триллер
- Анатомия убийства - Л. Р. Дорн - Триллер