Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, короли былых времен уже вымерли, а нынешним необходимы маскарад и воображение. И красота у них мнимая, кажущаяся, и счастье их иллюзорно, и справедливость – все вымысел, ни капли здравого смысла. Да, «мнимая справедливость», о ней-то и идет речь здесь и сейчас, и что мне за дело – право, кодифицированное, на моей ли оно стороне. В моем воображении теперь нет на этой земле никакой справедливости без силы, отсюда проистекает право сильного, право меча, и оно направлено против мнимого высшего права, кое является на самом деле высшей несправедливостью, и не только в том, что можно назвать «Делом моей матери». Высшее право – высшая несправедливость. Право меча: вот уж право так право! Злодейка, она одна из тех, по ту сторону потока. Была бы она по эту сторону, было бы несправедливо ее наказывать, и тогда злодеем из злодеев оказался бы я. Но поскольку я себе вообразил, что она существует по другую сторону водораздела, высшая справедливость в том, чтобы ее так или иначе убить. Было бы еще такое королевство, что знало бы обо мне и взвалило бы на себя мою тяжкую обязанность. Да где оно, это королевство, что знало бы обо мне?
Между тем я давно сполз с остатков стены в траву, там и лежал. И должно быть, заснул. И увидел сон. Такой, каких не видал с юности: сон был явнее, чем сама действительность во время бодрствования, реальнее самого явного бодрствования, едва ли явственнее может привидеться в моменты наивысшего потрясения. Происходившее во сне поначалу было повторением того, что однажды действительно произошло между мной и моей матерью. Однако, как бы события ни повторялись во сне, как… как… – несравнимо реальнее. Ни с того ни с сего, так мне, по крайней мере, представляется, когда я записываю ту сцену между матерью и сыном, среди нашего мирного, даже сердечного домашнего уюта, я подросток, ее, которой еще не минуло и сорока лет, все еще первую красавицу на деревне, а если нужно, то и в городе, спрашивал, почему она хоть как-нибудь, хоть по-своему не сопротивлялась преступному рейху. Это был вопрос, при этом и воззвание, резкое, жесткое, иногда просто из наглости, но прежде всего – от моей неразумности и до сих пор не утихающей ярости. Я мог бы с таким же успехом набрасываться с подобными вопросами на любого другого члена семьи. Да только я никого больше не знал, и жертвой всех моих вспышек ярости, по крайней мере тогда, становилась одна только моя мать. Она ничего не отвечала, только молча заламывала руки. А потом плакала, бессловесно, тихо выла, всхлипывала перед своим добровольным подростком-судией. Всю жизнь так и слышу ее всхлипывание.
До этого момента сцена во сне повторялась один в один, только я глядел на нее как будто через суперсинемаскоп, без меня, только моя мать на воображаемом экране, сверхкрупным планом. И вот с этого момента, как после ракорда, снова лицо матери, еще монументальней, в планетарном масштабе: лицо матери в момент, нет, после смерти, без возраста и живее, чем когда-либо прежде. Это была она, моя мать, и это была чужая, ужасная. Или наоборот: на меня застывшим взглядом взирала чудовищная чужая, одним-единственным открытым глазом, второй исчез под какой-то опухолью, и это была моя мать. В детстве, как она рассказывала, ее однажды укусил шершень, ужалил в лоб между глаз, и она на целую неделю ослепла. Лицо передо мной теперь не имело никакого фона, его со всех сторон окружала глубокая чернота, и из этой черноты лицо светилось меловой белизной. Еще мать рассказывала, что в детстве отправилась искать заблудившегося теленка и на целые сутки угодила в плен в терновый куст.
Лицо матери из сна не было лицом той рассказчицы, которая, как правило, посреди самой серьезной и душещипательной семейной истории вворачивала какую-нибудь такую деталь, что слушатели прыскали со смеха, причем мать, по своему обыкновению, не то от стыдливости, не то от авторской гордости, хихикала тоже. «Рассказчица-сеятельница»: ну и хватит, так утверждал сон, на том и сказке конец, раз и навсегда. Это было лицо мстительницы. Этот единственный глаз пламенно взывал – пусть за весь сон не прозвучало ни слова, – к мести.
Пока мать была жива – а ее уже давно нет на свете, – пока ее не свела в могилу тоска, я постоянно и всегда безосновательно боялся за нее, хотя не с чего было, совсем не с чего. Теперь же я вдруг испугался ее самой. Месть адресована была мне, ее сыну. Мне предстояло отомстить, я один должен был стать мстителем. И я отправился мстить. Появление этого лица, внезапно выступившего из самой непроглядной черноты, без слез, навечно выплакавшегося лица, это уже был акт мести. А причина? Снова один из глупых вопросов, которые мы задаем себе после пробуждения. Во сне было ясно, как ножом отрезано: этой мстительнице не нужно никаких причин. Как есть, так есть.
С другой стороны, в подобном сне, где ничего не происходит и только лицо бессловесно вещает о том, что ему необходимо сказать, спящему не остается иного выбора, кроме как тут же проснуться. И потом ничего, кроме как бежать, не оглядываясь, от этого места с его историей, с этой надписью, нацарапанной на камнях семь десятилетий назад, уже в эпоху новейшей истории, надписью о колокольном звоне, возвестившем конец войны, бежать стремглав от истории к настоящему, и прежде всего к современности
- Убить железного дровосека - Игорь Владимирович Марков - Научная Фантастика / Русская классическая проза / Социально-психологическая
- Тряпичник - Клавдия Лукашевич - Русская классическая проза
- Две сестры - Клавдия Лукашевич - Русская классическая проза
- Сны Петра - Иван Лукаш - Русская классическая проза
- Город у моста (Репортажи из Англии) - Всеволод Овчинников - Русская классическая проза
- Пастыри - Петер Себерг - Русская классическая проза
- История одной любви - Николай Чумаков - Русская классическая проза
- Мужчина с чемоданом - Анастасия Шиллер - Русская классическая проза / Ужасы и Мистика
- Ученые разговоры - Иннокентий Омулевский - Русская классическая проза
- Досыть - Сергей Николаевич Зеньков - Драматургия / О войне / Русская классическая проза