новые бревнышки выпилишь, где старые подберешь. Пять лет строилась. Эх, господи боже мой!
Осматривал я и дворовые постройки с крышами на ветлах, и бревенчатый омшаник, и сад, и пруд, в котором она пять лет «жилу искала», и дивился той безграничности человеческого упорства, порожденного любовью к независимости. Приди Прошкина в райисполком, заяви, что жить негде, – ее бы, как престарелую, безродную, отправили в дом инвалидов. Но она не пошла. Годы прожила в землянке, в кладовой, более похожей на каменный склеп, чем на жилье человека. И не сдавалась! Заглянул я в эту кладовую… Не знаю, в какой пещере жил отец Серафим, но в этой кладовой он долго бы не протянул. Окно маленькое, за железной решеткой, пол земляной, стены холодные, мокрые. Темно, затхло, сыро. В углу, в полумраке, я заметил икону на божнице.
– Анна Ивановна, что же вы икону здесь оставили?
– Она испортилась. Краска сошла от сырости. А икона старая. Жалко.
Я снял темную от времени и копоти икону: на толстой доске сохранилась по краям кое-где позолота, местами проступали крупные складки темно-синего женского покрывала. Но лика не было. Божья Матерь не вынесла жития старицы Прошкиной.
Торговаться нам не пришлось: цену за сено она запросила самую низкую. Но задаток взяла охотно – развернула десятку на ладони, любовно погладила:
– Надолго хватит мне. На хлебушко.
На прощание она поманила меня пальцем и, значительно подмигивая, повела в сени. Здесь, в полумраке, она достала откуда-то из-за гашника маленький ключ на цепочке и поднесла к моему лицу.
– Видишь?
На цепочке болтался плоский бронзовый ключ с выпуклой вязью: «ГАЗ».
– Что это? Откуда?
– Из машины… – Она подняла палец и сказала приглушенно: – Ночью остановился грузовик возле бригадирской избы. Я заглянула – в нем картошка. В кабине никого. Все в избе были, пьянствовали. Я ползком, ползком подкралась да хвать его. И домой. Ношу только при себе. Живой не отдам. Секретарю написала. Теперь жду, когда приедет. Вот оно – доказательство!
И, схватив меня за рукав крючковатыми грязными пальцами, молитвенно упрашивала:
– Зайди ты к секретарю райкома ради бога. Скажи, мол, Прошкина секрет имеет. Пусть приезжает.
На крыльце опять остановила меня и, грозя кому-то пальцем, сказала:
– Не-ет, меня голыми руками не возьмут. Я их еще выведу на чистую воду.
* * *
Два года спустя после той встречи жил я целое лето в Тиханове. Однажды, разъезжая по лугам на райкомовском «газике», завернул я в Кустаревку. Прошкина встретила меня так, словно мы только что вчера расстались.
– Говорил ты с секретарем райкома? – спросила она.
– О чем? – Я с недоумением глядел на нее.
– Ну как же! Я ж тебя просила – передать ему, чтоб приехал. Прошкина, мол, интерес имеет. Забыл! – Она с огорчением махнула рукой. – Я ему три раза писала. Нет, не едет и не вызывает.
– Как поживаете, Анна Ивановна?
– А что мне теперь не жить? Двенадцать рублей пенсии получаю. На хлеб и сахар хватает. Остальное у меня все есть. Так-то! Как ни старались они скинуть меня со счета, а вот государство не забыло. Показали им дулю. Ноне жить можно, слава тебе господи. Ты не через Желудевку едешь? – спросила она, загораясь от любопытства.
– Через Желудевку.
– Прокати меня по селу. Пусть они поглядят на меня, собаки. И я на них погляжу из райкомовской машины-то.
Я посадил ее рядом с шофером и сказал ему, чтобы ехал по селу медленно. Она сидела гордо, прямо, словно аршин проглотила. Когда мы стали сворачивать в проулок, на выезд из села, она схватила шофера за рукав и властно приказала:
– Съездий в тот конец! Там бригадир живет, – и озорно подмигнула мне.
Мы ее провезли и мимо бригадирского дома, и даже мимо дома самого председателя. Она беспокойно ерзала на сиденье, вертела головой, пытаясь разглядеть, видит ли кто ее? Но улица была пустынной. Напротив магазина она опять схватила шофера за руку:
– Стой! Теперь я сойду.
Шофер остановил «газик». Она моментально растворила дверцу и молодцевато для своих лет спрыгнула с подножки.
Перед магазином на высоком бетонном крыльце стояли бабы. Она пошла на них с выправкой ротного командира. На самой верхней ступеньке остановилась, словно на трибуне, строго посмотрела на своих односельчан, обернулась, улыбнулась нам и прощально помахала рукой.
1966
Аноним
Я вынул из кармана тетрадный листок, развернул его и подал председателю месткома:
– Можете определить, кто писал?
Листок был плотно исписан крупным неровным почерком – буквы валились кучно то вправо, то влево, как будто в нетрезвом виде хороводную танцевали.
Председатель сначала посмотрел на листок, потом на меня, – выражение его сухого, желчного лица было хмурым и подозрительным.
– А кто вы сами? – спросил он.
Я подал ему свой писательский билет. Он, не торопясь, надел очки, раскрыл билет, сверил фотографию – похож ли? Потом стал перелистывать, смотреть уплату членских взносов.
– Билет ваш недействителен, – сказал он наконец.
– Почему?
– А печати за нынешний год нету.
– Членские взносы еще не заплатил.
– Вот, вот…
– Ну и что? Билет выдается на всю жизнь.
– Интересно! – Его морщинистое лицо оживилось, теперь он глядел на меня исподлобья, через очки, с веселым удивлением. – А ежели я, к примеру, в прошлом годе в милиции работал? Так что ж, и теперь мне положено носить милицейское удостоверение?
– Носите себе на здоровье.
– У нас место работы по наследству не выдается на всю жизнь. – Он встал и в упор поглядел на меня: – Есть у вас еще какие-нибудь документы?
Я вынул командировочное удостоверение от газеты, потом паспорт. Он рассматривал все тщательно и долго, наконец вернул мне документы и пригласил к столу.
– Значит, в редакцию написали? Аноним! Сейчас мы его раскусим. – Он взял тетрадный листок и стал читать: – «Как вам небезызвестно, в селе Алексашине на ткацкой фабрике директор Васютин женщин при себе держит. А которые ему не поддаются, на мотание шпулей перегоняет…» – он и дочитывать не стал. – Ясно, как божий день, – Дёмушкин написал.
– Кто он такой?
– Ткач. На дому работал. А в прошлом годе мы все домашние станы на фабрику перевезли… В цех. Вот он и обиделся.
– Как вы догадались, что Дёмушкин писал?
– Очень просто. Дёмушкин жалобы во все концы пишет – и в райком, и в милицию, что его незаконно в цех перевели. И все жалобы начинает одинаково: «Как вам небезызвестно, в селе Алексашине…» и так далее. Сказать вам по секрету, он еще в колхозе жалобы на всех писал. У меня все на
