Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Писала Женька недлинно:
«Степка!
Будь друг, напиши мне срочно, знаешь ли ты, какого цвета у меня глаза. Коли не ответишь, пес, — полный развод.
Женька».
Поднял брови Степа, повертел письмо в руках. Задумался, потер лоб ладонью, прихмурился, начал что-то в уме прикидывать. Потом махнул рукой, взял огрызок карандаша и написал на уголке по привычке косо, как резолюции пишут:
«Не знаю» — и подписался:
«С. П.»
Вздохнув, стал шарить Степа конверт и не без труда нашел его где-то под кроватью в плетеной корзине. Заклеил письмо и, покусывая горбушку французской булки, написал адрес.
Через день в тесной горенке Лявленского почтового отделения Женька рвала нетерпеливо обертку синего конверта. Впилась глазами в знакомые, тесно прильнувшие друг к другу буквы. Откинула назад сползшие на нос волосы.
— Не знает, вот скот! Ну и задам же я ему трепку здоровую!
— Кому это? — спросила Нинка, не отрываясь от полученной в почтовом отделении газеты.
— Да Степке же. Долго ждать ему не придется. Айда в город, Нинка, сейчас же! Три дня до конца отпуска осталось. Так все три дня напролет за чуб его и протаскаю. Да ты что истуканом стоишь? Что тебя пришибло?
Мотнула Нинка головой. Подняла тяжелый, хмурый взор на Женьку:
— Ничего. Ты вот о Степе, а в городе наводнение было, сто пятьдесят тысяч убытку.
Женька осеклась, вырвала газету.
Через четверть часа обе решили ехать в город первым же пароходом.
— Не ждут нас, поди, — говорила укладываясь Женька.
Женька ошиблась. Их ждали. Каждый день в час прихода лявленского парохода маячила на пристани высокая, худая фигура. Дни ложились на душу Григория горькой отравой, будто чирий вызревал на самом сердце. На руке выдавить чирий можно, а как его из сердца выдавишь? Гноится он внутри, кровь грязнит. Мутная и горячая растекается она по венам, ударяет в голову, и кружит тяжелым угаром.
Из жизни он как-то совсем выпал. С ребятами после больницы так и не сошелся, не мог в глаза смотреть. На службу не ходил, в коллектив тоже. Из коллектива раз повестка пришла, вырывали на бюро — не пошел. Будто скорлупа свалилась с него — все, чем жил последние пять лет, стало чужим и ненужным. Зато на смену скинутому подымалось со дна что-то упрямое, гордое и отчаянное.
Как это случилось, не знал, но надломленное внутри его вновь не срастется — это он чуял. Новую дорожку нашел, минутами облегчающую. Против страхкассы, куда ходил по бюллетеню деньги получать — грязный трактирчик «Лондон». Лень было искать более привлекательное место, чтобы залить пивом пылающую глотку. В «Лондоне» висел туман, не уступающий настоящему лондонскому, и, погружаясь в него, глушил в нем свою боль одичавший Гришка.
Но центром его жизненных интересов в эти дни все же была пароходная пристань.
Каждый приходящий пароход Гришка встречал, стоя у края пристани и впиваясь жадными глазами в пестреющую на палубе разношерстную толпу. Потом бежал к сходням и пропускал мимо себя длинные вереницы людей.
Однажды увидел он, наконец, клетчатую кепку и непокорную прядь волос, выбивающуюся из-под козырька. Дрогнули скулы и заплясали упрятанные в карманы руки. Хотел растолкать толпу, броситься вперед, закричать, забиться, но остался стоять на месте. Только в подгибающихся коленях дрожали тонкие напряженные жилки и глаза умоляюще, по-собачьи, смотрели прямо в хмурое нинкино лицо. Долго комкал в своей пляшущей ладони поданную Нинкой руку. Потом, идя рядом, молча смотрел на выпуклый верх нинкиной кепки, весь закипая безысходной и режущей тоской. Наконец, не вытерпел, тронул ее за рукав, скороговоркой выпалил:
— Нина, ты знаешь, Джега с Юлией поженились?
— Да ну!? — удивилась Печерская.
Нинка ничего не сказала, только кепку вниз на глаза дернула и быстрей вперед замахала. Пройдя две улицы, Нинка вдруг круто остановилась и скинула корзину на землю:
— Гришка, снеси ко мне!
А сама быстро-быстро зашатала к повороту в Овсяной переулок, где мелькнула высокая фигура без шапки. Нагнала Джегу в конце переулка, окликнула. Обернулся Джега, обрадовался:
— Нинка! Вот молодец!
Двинулся к ней навстречу, да вдруг остановился и смешался, будто вспомнил что-то. Нинка, летевшая бурей, тоже вдруг сбилась и осеклась. Пошли рядом.
— Ты что же вернулась раньше времени? Невтерпеж?
Нинка, не подымая головы, негромко попросила:
— Дай прикурить!
А когда закурила, спросила, бросая спичку:
— Говорят, ты с Юлкой окрутился?
Раза три шагнул Джега, прежде чем ответил:
— Да, брат. А что? Худо разве?
Нинка криво усмехнулась:
— Да нет. Чего же. Видно, крепко любишь.
Покачал головой. Плечи приподнял.
Нинка уперлась глазами в землю, вытянула пол-папиросы на затяжку, тихо обронила:
— Так разве же обязательно в загс тащить, коли уж и любишь? — и совсем тихо, с расстановкой, бледнея до зелени, прибавила:
— Я тоже тебя люблю, да не…
Подняла рывком голову, впилась в Джегу сверкающими глазами и горько выбросила:
— Я ведь думала, что ты комсомолец настоящий. Думала: «уж Джегу-то не своротить». Эх… А ты на живое мясцо набросился — сволочь, сволочь!
Повернулась круто и, вздрагивая плечами, почти побежала прочь.
В комнату к себе вошла Нинка, до макушки начиненная злобой. Гришка на корзинке сидел, на кровати, лениво позевывая, Мотька натягивал драный пиджачишко на свои острые плечи. Подушка носила еще отпечаток его большой и неряшливой головы.
— Эво, сама хозяюшка пожаловала, — приветствовал он влетевшую Нинку. — Да и здорово заряженная, кому-то, видать, влетит.
Нинка, не отвечая, прошла к окну и, сев на подоконник, повернулась к улице. Все замолчали. Нинка не замечала молчания. Гришку оно давило, как каменная гора, навалившаяся на плечи. Мотька наслаждался в предвкушении бури или хотя бы скандальчика. И он не ошибся. Нинка наконец повернулась и обвела горячими глазами обоих:
— Ну что, жеребчики, не ржете?
Мотька хихикнул. Нинка уставилась на него.
— Ты за каким делом тут?
Мотька перестал хихикать. Он уставился в нинкину грудь скользящим масляным взглядом и заговорил вкрадчиво:
— А тут история небольшая вышла. Маленько в наводнение побаловался, ну, на меня напустились. Я наутек, а какой тут утек, когда они все мои углы лучше меня самого знают. Тут надоумило меня к вам, барышня, закатиться. Здесь-то, думаю, меня никак искать не станут. Так и вышло. Полторы недели живу, никто не беспокоил окромя их милости.
Но Нинка с середины мотькиной речи не слушала, что он говорит. Она вскочила с подоконника и двинулась к Мотьке, не сводя с него пылающих глаз.
— «Маленько побаловался»… Так ты, гнида, в наводнение людей обирал! Мародерствовал! Ах ты…
Не докончив фразы, рванулась Нинка к Мотьке и с размаху ударила его по щеке.
Мотька, как подброшенный, вскочил с кровати, удивленно икнул, заворочал глазами, рукой шаркнул куда-то вниз. Потом осел, плюхнулся обратно на кровать и хрипло засмеялся, схватившись за щеку:
— Ну и силища! Вот мужу-то достанется на орехи! Жениха-то своего тоже этак хлобыщете. — Мотька кивнул головой на Гришку. Нинка обернулась к Гришке:
— Жениха? Какого жениха? Это он-то жених? Кто это сказал тебе?
— А как же, они сами сказывали, в личной, можно сказать, беседе удостоили. И о подробностях кое-что поминали, так что ежели, извините, вас, барышня, раздеть, так я уж и в темноте по их живоописанию вас узнаю.
Нинка застыла, уставясь на Гришку.
Григорий вскочил, руками затряс:
— Нина… что ты, тут не так. Он перепутал. Он лжет. То-есть… У…убью его, я убью его, Нина… сейчас.
Мотька наслаждался произведенным эффектом. Гришка дергался в судорогах, но не сходил с места. Нинка прищурила глаза и заложила руки за голову.
Она стояла посреди комнаты, заряженная электричеством до кончиков волос, полная необыкновенной, грубой красоты. Она говорила, слегка оскалясь, и голос ее шел как будто из клокочущих ее глубин:
— Убьешь? Ты? Размазня ты, стерва ты, растяпа ты! Тебе куренка не убить. Не убить, даже если нож в руки вложить, даже если знать будешь, что с рук сойдет.
Подошла вплотную к Гришке и вцепилась ему в плечо.
— Да чего там… На… вот, я беру перо, пишу записку. На кладу на стол. Не забудь, в левом углу. Теперь вот нож, хороший финский нож, крепкий, не выдаст. Вот он тут рядом с запиской у окна. Оно не заперто, ни днем, ни ночью, слышишь. И раму пара пустяков открыть со двора. И сплю всегда головой к окну, понимаешь? Обещаюсь не кричать и сопротивления не оказывать.
Нинка вся приподнялась, почти закричала:
— Слышь, Гришка, случай какой показать себя! Докажи, что ты мужчина, что ты можешь поступать как мужчина.
Нинка вся дрожала и готова была грохнуться на пол. Она это почуяла и заспешила выпроводить гостей.
- В тишине, перед громом - Владимир Ишимов - Советская классическая проза
- Твой дом - Агния Кузнецова (Маркова) - Советская классическая проза
- Прыжок - Мариэтта Шагинян - Советская классическая проза
- Свет-трава - Агния Кузнецова (Маркова) - Советская классическая проза
- Гуси-лебеди летят - Михаил Стельмах - Советская классическая проза
- Остановиться, оглянуться… - Леонид Жуховицкий - Советская классическая проза
- Где-то возле Гринвича - Олег Куваев - Советская классическая проза
- Вариант "Дельта" (Маршрут в прошлое - 3) - Александр Филатов - Советская классическая проза
- Клад - Медеу Сарсекеев - Советская классическая проза
- Разгром - Александр Фадеев - Советская классическая проза