Она начала снимать с себя оружие первой. Сделав два шага боком по направлению к шоссе и извернувшись всем телом, она протянула левую руку, положила арбалет на бетон и отвела от него кисть дюймов на шесть. Все это время она не спускала с меня тяжелого взгляда — свирепого взгляда, я бы сказал, — обернувшись через левое плечо. Она применила уловку опытного дуэлянта: делала вид, что смотрит мне в глаза, тогда как на самом деле фокусировала взгляд на моих губах. Я и сам применял этот трюк — прямой взгляд в глаза соперника утомляет и может лишить вас бдительности.
Я стоял левым боком к стене, поэтому мне не нужно было изворачиваться всем телом, чтобы дотянуться до стены. Я сделал два таких же боковых шага, как и она, и, зацепив ее только двумя пальцами, в высшей степени осторожно — обезоруживающе, как я надеялся, — я вытащил из кобуры свою антикварную пушку, положил ее на бетон и полностью убрал руку. Теперь настал ее черед, так, во всяком случае, должно было быть. Ее крюк грозил превратиться в серьезную проблему, насколько я понимал, но углубляться в это пока не было нужды.
Тем временем она медленно вытащила два ножа из ножен на левом боку и положила их рядом с самострелом. Потом она остановилась, и ее взгляд ясно дал мне понять, что теперь опять моя очередь.
Ну, а я принадлежу к тому типу, который предпочитает носить только один нож, но очень хороший. Иначе, знаю по опыту, ходишь-ходишь с одним ножом и вполне им доволен, а кончаешь тем, что тебя прямо к земле пригибают несколько дюжин ножей. Поэтому я, естественно, очень неохотно расставался со своей Матушкой, которая, хоть поржавела слегка по бокам, зато была сделана из самого твердого и надежного стального сплава, какой я когда-либо встречал.
Тем не менее, было очень любопытно, что будет делать девушка с этим своим крюком, поэтому я, в конце концов, положил Матушку на бетон рядом с тридцать восьмым и небрежно опустил руки на бедра, очень довольный собой — по крайней мере, надеюсь, что произвел такое впечатление.
Она улыбнулась, и это была почти очаровательная улыбка — к тому времени мы сняли наши шейные платки, так как больше не поднимали пыли, — а потом она взялась за крюк левой рукой и начала его вывинчивать из прикрепленной к культе накладки, сделанной из кожи и металла.
Ну конечно же, сказал я себе. И ее второй нож, тот, который без рукоятки, может так же накручиваться на эту накладку, когда ей хочется, чтобы на правой руке он был вместо крюка. Я должен был догадаться.
Я осклабился, отдавая должное ее изобретательности по части механики, и тут же отвязал свой вещевой мешок, положив его рядом с оружием. Потом мне в голову пришла мысль. Я открыл вещмешок медленными, осторожными движениями, чтобы у нее не было оснований заподозрить какую-нибудь хитрость, вытащил оттуда одеяло и, стараясь в процессе продемонстрировать обе его стороны так, словно показывал какой-то чертов фокус, мягко бросил его на землю между нами.
Она отстегнула ремни, которыми ее рюкзак прикреплялся к поясу, и отложила его в сторону, потом сняла и сам пояс, медленно протянув его через широкие петли из выцветшего коттона. А потом она поглядела со значением на мой пояс.
Я должен был согласиться с ней. Пояса, особенно с тяжелыми пряжками, как у нас, могут быть ужасным оружием. Я снял свой. Одновременно оба пояса легли на соответствующую кучу оружия и прочего снаряжения.
Она потрясла головой — не в жесте отрицания — и запустила пальцы в свои черные волосы сразу в нескольких местах, чтобы показать, что не прячет в прическе оружия, а потом посмотрела на меня вопросительно. Я кивнул — мол, удовлетворен, хоть, между прочим, и не понимал, что за этим должно последовать с моей стороны. Тогда она посмотрела на мою черную шапку, подняла брови и снова улыбнулась, на этот раз с оттенком насмешливого предвкушения.
Вообще-то я ненавижу расставаться со своим головным убором еще больше, чем с Матушкой. И не только потому, что изнутри, под подкладкой, он был подбит свинцовой фольгой — если радиация до сих пор не поджарила мне мозги, то уже и не поджарит, и я уверен, что куски свинцовой фольги, вшитые в мои штаны вокруг бедер, дают куда больший практический эффект. Но к этому времени меня стало по-настоящему тянуть к этой девушке, и бывают ведь времена, когда человек должен пожертвовать своим тщеславием. Я сорвал свой стильный черный фетр, водрузил его на свою кучу и позволил ей смеяться над моей лысой, как яйцо, макушкой.
Странно, но она даже не улыбнулась. Она приоткрыла губы и провела по верхней языком. Я с готовностью ухмыльнулся в ответ — неосмотрительно широко, — и она увидела мои челюсти.
Мои челюсти — это нечто весьма специфичное и, вне всякого сомнения, уникальное. Ближе к концу Последней войны, когда любому реалисту стало ясно, как плохо складываются дела, чтобы не сказать, как предельно гнусно они складываются, некоторые люди, в том числе и я, вырвали все зубы и заменили их прочными вставными челюстями. Мне достались одни из лучших. Рабочие поверхности челюстей были сделаны из нержавеющей стали. Гладкие и сплошные, они не повторяли форму каждого в отдельности зуба. Человек, который внимательно присмотрелся бы, скажем, к початой мною плитке жевательного табака, был бы озадачен совершенно гладкой линией откуса, сделанной будто бритвой, прикрепленной к стрелке компаса. Магнитный порошок, вживленный мне в десны, облегчал пользование челюстями.
Эта жертва была тяжелей, чем шляпа и Матушка, вместе взятые, но я видел, что девушка ожидает ее от меня и не пойдет ни на какой компромисс, и в этой ситуации я должен был признать, что она демонстрирует вполне здравый смысл, потому что я держал режущие кромки челюстей острыми, как бритва. Я должен был осторожно относиться к языку и щекам, но оно того стоило, я считаю. Своими зубными ятаганами я мог в мгновение ока выкусить добрый шмат глотки, дыхательного горла или яремной вены, хотя случая сделать это у меня еще не было.
В первую минуту я почувствовал себя стариком, настоящей развалиной, но к этому времени меня тянуло к девушке до безумия. Я аккуратно положил челюсти на верх моего вещевого мешка.
В ответ, можно сказать, в награду, она широко открыла рот и показала мне, что осталось от ее зубов — две трети их, мешанина зубного камня и золота.
Мы сняли наши ботинки, штаны и рубашки, причем наблюдала она за мной очень подозрительно — я знал, она сомневается в том, что я ношу только один нож.
Это, возможно, странно, возможно, принимая во внимание, как я переживаю из-за своей лысины, но я не смущался из-за отсутствия волос на груди и даже с гордостью демонстрировал замещающие их косые радиационные шрамы, хоть они представляли собой келоиды[16] самого безобразного вида. Для меня наши шрамы были племенными знаками отличия — знаками племен, состоявших, конечно, из одного мужчины и одной женщины. Нет сомнений, именно шрам на лбу девушки вызвал во мне первый прилив желания, и он все прибавлял мне интересу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
