девушку до подъезда здесь не принято, – пробормотала я и огляделась.
Вокруг чернел лес. Толстые тёмные стволы, как часовые с опавшими холстами хоругвьев, неподвижно стояли длинными цепями вдоль дороги, а за ними – непроглядная темень. Всё замерло в темноте: листья не дрожат, ветки не трещат, птиц не слышно. Я огляделась. Казалось, что стена леса надвигается, вырастает в высоту и в ширину. Ещё минута, и чаща проглотит меня.
Я стояла на перекрёстке двух дорог. Одна, асфальтированная, по которой уехало такси, шла из темноты вдоль глухого забора к чёрному Т-образному перекрёстку. Там, в неясном свете фонаря, угадывались очертания диких кустов. Другая, грунтовая, пересекала асфальтированную под прямым углом и со всех сторон была окружена лесом. Где-то за ним слышался неясный шум шоссе.
«Я за городом, что ли?»
По спине пробежали мурашки.
«Куда идти? Где этот чёртов фонарь?»
Поблизости залилась лаем собака, и я в панике отступила на скользкую колею. Пробежав несколько шагов, за дальними деревьями разглядела кривой штакетник, неяркий свет уличного фонаря и поспешила туда.
Дом в гуще зелени я разглядела не сразу. Он стоял в глубине сада, и единственное освещённое окошко выдавало его местоположение.
На столбе я заметила звонок и, как сказал Арий, позвонила три раза.
«Вышел месяц из тумана… вынул ножик из кармана… буду резать, буду бить…» – подбадривала я себя детской считалочкой. Из лесной чащи как бесплотные тени выходили на дорогу люди. Одна – одноногая, увечная, отделилась от других и хрипло произнесла:
– За мной будешь.
«… всё равно – тебе водить!» Истошный крик уже готов был вырваться изо рта, но спокойный голос за калиткой произнёс:
– Ты кто, милая?
– В-василиса… Меня Арий привёз. А вы – тётя Жива? – щёлкнула я зубами.
– Она самая, тётя Жива, – одобрительно кивнула женщина и впустила меня в калитку. – Вещей, смотрю, ты с собой немного взяла, это хорошо. Не во дворце живём, не графья.
Женщина выхватила у меня из рук чемоданчик и скомандовала:
– Иди за мной!
– А кто это? – я кивнула на тени из леса.
– Клиенты, – отмахнулась тётя Жива, – с вечера очередь занимают на приём.
– К-какие к-клиенты? – похолодела я и остановилась.
– Да ты не бойся, девонька. Прорицательницы мы, людей просвещаем, от хворобы душевной избавляем.
Я не сразу поняла, что это она о себе во множественном числе говорит. Родственница оглядела меня с головы до ног:
– А ты ладненькая какая.
Я сглотнула, подавленная потрясением. У меня теперь осталась одна-единственная мечта: поскорее унести ноги из этого странного места.
По дорожке, выложенной красным, шамотным кирпичом, мы прошли в глубину сада к освещённому окну.
Дом, бревенчатый, маленький, аккуратный – стоял на Тюльпанной улице, о существовании которой не догадывались даже москвичи, жившие в окрестных многоэтажках. Грунтовая улочка с прозрачными лужами на глиняном, проросшем редкой травкой полотне скрывалась в Козловском сосновом лесу, между Можайским и Аминьевским шоссе и за густым лиственным подлеском не была заметна ни с одной из дорог. Кто бы мог подумать, что по соседству с Кутузовским проспектом в заброшенных яблоневых садах скрывается настоящая изба с узорчатыми, резными наличниками.
По соседству, на улице Козловке, тоже грунтовой, стояло несколько старых дачных домиков, оставшихся от Нового Кунцева. С Козловки дачи были видны прохожим и редким местным автомобилистам, но дом на Тюльпанной, одинокий и таинственный, прятался в лесу, будто укрытый шапкой-невидимкой.
Дом, как ни странно, мне понравился с первого взгляда. Снаружи гладкие, отполированные, светлые брёвна. Вокруг пахнет деревом, лесом, костром и прелой землёй. Дорожка чисто выметена, в палисаднике наклонили головки аккуратные кустики георгинов. Ни сточных канав вокруг, ни вони.
В избе было так же чисто, как и снаружи. Венички душистой мяты в сенях, полные вёдра воды, прикрытые деревянными крышками, стоят на скамье, рядом – стопка льняных одеял. Полосатые домотканые дорожки заботливо покрыли крашеные коричневые полы. В горнице, как в старину, на комоде лежат кружевные салфеточки, стоит у стены резной буфет с гранёной посудой.
Посреди комнаты – обеденный стол, покрытый белейшей, накрахмаленной скатертью с вышитыми красными мокошами, конями, коловратами. Рядом на столике – самовар, справа – прялка, тусклая лампадка у окна, в торце – ослепительно-белёная печь, в красном углу – Неопалимая иконка с венчальными свечами и вышитый алым узором рушник.
«Столетняя русская изба!»
Я дивилась, глядя на салфеточки, берестяные туески, на ухват, горшок в печи, исходивший сладким ароматом гречневой каши.
Вроде бы всё просто, но пригляделась: деревянные ложки с серебряными чернёнными ручками, прялка украшена пластинками слоновой кости, икона в серебряном окладе с жемчугом, да и самовар не медный, а тоже из серебра, стоит на тяжёлом подносе с ручками из расписной финифти, а на самой хозяйке душегрейка, подбитая куньим мехом.
– А кто это? – не удержалась я и кивнула на стену, оклеенную обоями с блёклыми розами.
– Это матушка и бабушка. – Жива с любовью посмотрела на фотографии в тёмных, деревянных рамах.
– Они тоже прорицательницы?
Родственница кивнула:
– Ты не бойся. Дело это не хитрое, а доход верный. Тысяча рубликов за сеанс с одной людины, а у меня их от двадцати до пятидесяти человек в день… Кто по двое приходит, кто один, кто с семьёй. С семи утра десять часов работы каждый божий день без выходных…
Я быстро подсчитала в уме.
«Это же полтора миллиона рублей в месяц! Вот это прорицательница!»
– …Скажешь, негоже с людей за сказки деньги брать? Может, ты и права, а может, и нет… Я же не виновата, что родилась на белый свет, а на этом свете самое насущное не хлеб, а деньги. Никуда без них. Даже без любви и семьи обойтись можно, а без денег – никак не обойтись. Главное, меру в деньгах знать. Мало – плохо, много – тоже плохо. Потому как не каждый человек испытание деньгами выдержать может. Вот и превращается такой из человека вначале в людь, а потом уже и в нелюдь. Вокруг меня и люди, и нелюди и со всеми делиться приходится…
Я с изумлением глядела на странную родственницу. Одета во всё чёрное с ног до головы, как бабка-кликуша, каких полно возле церквей. Длинная шерстяная юбка до пят вьётся вокруг ног крутым колоколом. Блуза, наглухо застёгнутая до шеи под чёрной, шерстяной кофтой, открывает только пальцы с аккуратно подстриженными, чистыми ногтями. Вдовий платок наглухо завязан под подбородком. Душегрейка тоже чёрная, из ткани переливчатой, невиданной, отделанной тёмным куньим мехом.
А на вид бабкой Жива совсем не казалась. Ну, может, лет сорок пять женщине от силы.
– Садись, поешь и спать ложись. Утро вечера мудренее… – бормотала Жива и спешно метала
