Леса также мучили турок великим соблазном. Из турецкого стана слышался шум листвы, пение птиц, журчание свежих ключей. До крайних палаток порой докатывались волны лесной прохлады. Кодры из пыльного и жаркого лагеря казались земным раем, и многие вначале, презрев все запреты, отправлялись под их изумрудную сень. Но редко кто-нибудь возвращался из таких прогулок. Турки окончательно поняли, что леса Молдовы, пожалуй, коварнейшая из всех ловушек, приготовленных для них в этих землях природою и людьми. И не поддавались более искушению.
Войку смотрел, как уходят вдаль ряды неисчислимых палаток и шатров турецкого стана, вытянувшегося вдоль долины. С ветки дуба, растянувшего над их головами полог густой кроны, в траву перед ним шлепнулась крупная белая гусеница, и тут же к ней со всех сторон заспешили мелкие черные муравьи. Точно так же, подумалось витязю, в самом сердце его родины лежала теперь толстая, прожорливая гусеница иноземных полчищ. И, словно муравьи, со всех сторон торопились к ней отряды, четы и стяги хозяев края, чтобы кусать непрошенную гостью, откусывать от нее клочки, пусть и малые, кромсать ее тело и дробить, не давая насытиться соками родной земли, иссушить ее и навсегда обесплодить.
Рядом с Войку лежал, задумчиво покусывая травинку, Негрул. Заметив, в какой оборот попала белая гусеница, цыган отогнал мурашей былинкой и, осторожно посадив на лист неудачницу, водворил ее обратно, на дерево.
— Пускай живет, — со вздохом сказал молодой войник.
— Шли вы, значит, из Мадьярщины, — продолжал Войку прерванный разговор. — Где же он вас настиг?
— Неподалеку от Коломыи, — молвил Негрул. — Стали мы табором у ручья, и тут он прискакал. С сотней конных холопов, все с оружием. А что у нас? Топоры да молотки. Кто стал противиться — тех сразу порубили, еще троих засекли до смерти плетьми, чтобы страху нагнать; булибашу повесили. Потом велели запрягать, погнали в Молдову, к маетку пана…
— Если тебе так легче, говори со мной по-венгерски, — сказал на этом языке Чербул, видя, что Негрул еще с трудом подбирает слова.
— Нет, пане сотник, — покачал головой цыган, — хочу как следует научиться по-вашему, по-молдавски.
— Зови меня Войку, как все в чете.
— Хорошо, Войку. Пригнали, значит, весь табор к маетку пана, посадили на землю, заставили выкопать себе землянки. Начали мы пахать, рубить лес, работать на хозяина. Земли-то у него — неоглядные, вокруг — верховая стража днем и ночью, чтобы никто не сбежал. Прошла неделя, две, и приметил пан у колодца жену мою Мару, забрал в опочивальню. Как натешился, подарил другу-приятелю. Друг у его милости такой, ликом красный, вроде всегда пьян, и ходит во всем бесерменском, словно турок.
— Пан Ионашку Карабэц, боярин великий, — сказал Негрул. — Приятель его — Гырбовэц. А что? В войске нашем их нет.
— Нет, конечно, — усмехнулся Войку. — Так что потом?
— Потом Гырбовэц натешился, отдали мою Мару начальнику над холопьями ратными. При нем и живет. И началась война. И собрал пан нас, цыган, отобрал молодых и сильных с десяток, посадил на коней, дал дубины и луки. Сначала подвел сотню к полю, где государь-воевода сразился с османом. Перед боем — увел. Тогда мы, цыгане, сговорившись, поднялись ночью, тайком, чтобы в войско к князю податься. Только люди боярина уследили, окружили нас. Посекли саблями всех, один я спасся. И вот…
«И вот он здесь, бедняга, — подумал Чербул. — Может, встретит еще Карабэца, отомстит за свои несчастья и позор».
Как же быть человеку со своей любовью, с этим ранимым и хрупким бесплотным существом — в сем мире зла, где женская краса и нежность — добыча и товар? Скольким было мало жизнь отдать, чтобы ее защитить? А если добыча — не только краса и нежность, но также богатство и знатность, древний и славный род, чей герб не зазорно взять и королю? Как было с его Роксаной?
Жаром обдало Войку при мысли о той, о которой старался не думать, ибо в эти дни не принадлежал ни себе, ни даже ей. Да не совладал с собой, устремился душой за Ойтуз, на северо-запад, где горели на солнце шпили и кресты Брашова, где осталась его милая. Что с нею, как она? Старый рыцарь капитан Германн обещал ей каждодневную защиту и заботу. Но разве не хранил ее он сам, защитник и супруг, да чуть было не упустил, не утратил вместе с жизнью! Разве не мог увидеть ее, бесподобную, другой могущественный похититель, почище и посильнее Цепеша? Где он теперь, кстати, чудовище Дракула? Говорили, что круль Матьяш послал его в Мунтению с войском, воевать против турок и их вассала Лайоты. Не посмеет ли Цепеш, боящийся разве что своего отражения — самого Сатана, не решится ли нарушить приказы и запреты круля Матьяша и вернуться в Брашов?
Впрочем, нет, Войку может быть спокоен. Его жена — в мирном, благополучном городе трудолюбивых, добропорядочных немцев. Под защитой и опекой старого рыцаря, величавых отцов города. С ней — землячка-феодоритка, могучая дочь крымских готов, о которой сейчас, наверно, грезит, лежа с ним на опушке леса, храбрый Клаус, вооруженный теперь доброй пищалью, добытой у врага. Войку должен быть спокоен и тверд и думать только об иноземце, топчущем и поганящем его землю, о том, как сразить его, прогнать. Ибо с тех мест, где кончается долина Сучавы, ветер несет хлопья сажи и гарь далеких пожаров. Ибо его Молдова лежит в развалинах и пожарищах, и носят еще татары, османы, мунтяне на копьях тела младенцев, чтобы навсегда поразить ужасом его народ.
Войку увидел, как ворота лагеря с их стороны распахнулись. На пыльный, раскаленный, несмотря на раннее время, хотинский шлях выехал десяток всадников на отличных скакунах. За ними — еще отряд воинов, в которых наметанный глаз молодого сотника узнал соседей-мунтян. Следом — еще один, конники в панцирях — джебели, затем — сипахи в богатых одеждах, под которыми поблескивали кольчуги, с татарскими луками за спиной. Отряд за отрядом выходил из лагеря; наконец быстрым шагом потянулась за конницей белоклобучная колонна янычар с пищалями и копьями, с арбалетами для стрельбы железными дротиками. Между отрядами ехали важные, бородатые беки, сопровождаемые молодыми алай-чаушами. Последними выехали и поскакали вперед, обгоняя белюки и алаи, конные разъезды татар и мунтян. Это было уже целое войско, тысяч семь или восемь быстрым маршем двинувшееся к неизвестной цели.
Войку велел седлать коней, поднимать чету для похода.
28
На просторном дворе усадьбы, на зеленой траве-мураве слуги поставили длинный стол. В родовом гнезде вельможного пана Ионашку Карабэца, великого боярина, готовились к честному пиру. Рабыни — цыганки и женщины других племен, купленные боярином на невольничьих рынках Белгорода и Каффы, — накрывали стол льняными виленскими скатертями, расставляли серебряные блюда и кубки. За рабами и слугами присматривал дородный боярский управитель; высокородный хозяин не брал себе боярыни, разуздалая холостяцкая жизнь была ему милее. Потому и ранее любили собираться у Ионашку вельможные побратимы, единомышленники и приятели — люди в большинстве почтенные, многосемейные. Управитель степенно расхаживал между столами, поглядывал, время от времени что-то поправлял. К толстой плети, висевшей на широком кимире в серебряных бляхах, не притрагивался: челядь знала крутой нрав хозяина и старших слуг, готовила все для пира старательно.
