Форма входа
Читем онлайн Под брезентовым небом - Александр Бартэн
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
Она привлекала многим. Заглавную роль с превосходной выразительностью играл Виталий Лазаренко. Интересным было и сценическое решение. Зритель видел огневую скачку красных конников, врывающихся в бандитское Гуляй-поле. Видел массовые батальные сцены, расцвеченные световыми и пиротехническими эффектами. Видел мощный водяной каскад, низвергающийся из-под купола в бассейн на манеже. И наконец, в апофеозе — красочный праздник на воде, образное утверждение победной советской жизни.
На каждой афише и каждой программе стояло имя постановщика — Вильямса Жижеттовича Труцци. После окончания пантомимы зал разражался долгими настойчивыми аплодисментами, но постановщик на вызовы не выходил.
Вначале, в те дни, когда он чувствовал себя хоть немного лучше, Труцци спускался вниз не только к пантомиме, но и к первому отделению программы. Оно состояло из сильных номеров, но не так-то просто было заслужить одобрение художественного руководителя госцирков: звание его продолжало сохраняться за Труцци. Испытующе следил он за каждым номером.
Герцог стоял рядом. Иногда, обращаясь к нему, Вильямс Жижеттович коротко ронял: «Артист!» Иногда говорил сдержаннее: «Может получиться!» А иные из номеров, хотя, казалось бы, они проходили успешно, обходил молчанием.
Как-то я спросил Герцога, всегда ли справедлива безоговорочность этих суждений, нет ли в ней некоторого пристрастия.
— Молодой человек! — прервал меня Герцог. — О каком пристрастии может идти речь? Вильямс Жижеттович лишь к одному имеет пристрастие — к артистическому мастерству. Разве цирковое искусство возможно без этого?
Так было первое время. А затем — по мере того как обострялось заболевание — Труцци стало уже не по силам следить за всей вечерней программой. И все же к началу пантомимы он старался выйти. С трудом спустившись по закулисной лестнице, занимал он место у форганга. Стоял, тяжело прислонясь к косяку. Стоял и смотрел, зябко кутаясь в меховую шубу.
Третий звонок разносился по цирку. Зал, опустевший на время антракта, снова заполнялся нетерпеливыми зрителями. Последние приготовления шли за кулисами. Боясь опоздать к выходу, пробегали звероподобные махновцы. Конники в краснозвездных шлемах вели под уздцы лошадей. Озабоченно сновали униформисты: им предстояло за считанные минуты установить огромный желоб для пуска воды.
Труцци стоял и смотрел. Все было налажено, проходило без задержек и перебоев — недаром и в Москве и в Ленинграде пантомима успела «обкататься» не одну сотню раз. И все-таки, убеждаясь в этом, каждый раз Труцци испытывал ревнивое желание вмешаться, вернуть себе командное положение: «Махновщина» была самым любимым его постановочным детищем. Нет, он не мог ни тронуться с места, ни повысить голос. Не было сил. Одно оставалось: стоять и смотреть, плотнее запахнув меховую шубу.
Когда же приближался момент апофеоза, закулисные помещения заполняла молодежь: пловцы, моряки, гимнасты, физкультурники. Жизнерадостные, пышущие здоровьем, они пробегали мимо Труцци — навстречу трубам, поющим победу, фейерверку, многоцветно озарявшему зрительный зал.
Желая достойно встретить апофеоз, Труцци пытался выпрямиться. Минутой позже падал на руки жены. Затем, тяжело дыша, задыхаясь, хватаясь за грудь, шел назад. По одну сторону поддерживала его жена, по другую — подоспевший Лазаренко.
— Вилли, дорогой! — говорил он с ласковой укоризной. — Ну зачем же ты вышел? Нельзя же тебе!
Они исчезали за поворотом лестницы. Снова и снова из зала доносились громовые вызовы. Как мучительно было одолевать ступени закулисной лестницы: казалось, конца им не будет, и с каждым днем они все круче.
Вернувшись, Труцци лежал неподвижно, но это не было забытьём. И даже закрыв глаза — он видел себя на коне. Только таким — на коне — он мог себя видеть.
Каким далеким остался позади тот самый первый день, когда отец поднял и усадил его в седло. Лошадь, обернув удивленно голову, покосилась на непривычно легкого седока. Но это была цирковая лошадь, и, почувствовав поводья, она покорно пошла по кругу. А потом, потом.
Как прекрасно было шпорить горячего жеребца — то в образе красавца калифа из конно-танцевальной пантомимы «Тысяча и одна ночь», то ковбоя, ветром несущегося по просторам прерии, то статного кавалера из пантомимы «Карнавал в Гренаде». И каждый раз Труцци в финале вздымал коня на дыбы, и нельзя было не любоваться воедино слившимися всадником и конем.
И еще одно воспоминание — самое недавнее — приходило к Труцци. И тогда жена, дежурившая у его изголовья, замечала слабую улыбку на бескровных губах.
Это было в прошлом сезоне, в Москве. Неожиданно по цирку разнеслось: приехал Горький. Труцци был уже болен, но тут заявил: «Сегодня я сам выведу конюшню!» Жена руками всплеснула. Все стали отговаривать, напоминать, что доктора предписали полнейший покой. «Я так хочу!» — твердо, даже жестко сказал Труцци. Он вывел конюшню, и лошади, сразу узнав руку хозяина, повиновались безотказно. В антракте Горький прошел за кулисы.
Об этой встрече мне рассказывали подробно. Поблагодарив за доставленное удовольствие, басисто окая из-под нависших усов, Горький оглядел Труцци чуть увлажненным взглядом. «Вот вы, оказывается, какой. Вот ведь вы волшебник какой, дорогой синьор!» Труцци в ответ чуть приподнял брови: он давно не слыхал такого обращения. «Я в особом смысле! — улыбнулся Горький. — В данном случае слово «синьор» является для меня синонимом большого мастера, истинного художника!» Они беседовали дальше, и Горький с сердечной симпатией рассказывало своих итальянских встречах, о рыбаках и виноградарях острова Капри, откуда недавно вернулся. Прощаясь, сказал: «Еще раз низкий поклон за мастерство. Циркового искусства я поклонник многолетний. Еще с нижегородской ярмарки, когда в местную газету писал о цирке. Вон откуда!» Труцци прижал к сердцу ладонь: в ладони, в платке, был спрятан порошок от кашля.
Так было год назад. Казалось бы, совсем недавно. Но жизнь уходила, ускользала все стремительнее, и Труцци знал — не задержать ее, не вернуть.
В последний раз я увидел Вильямса Жижеттовича в вечер закрытия сезона.
Не знаю, откуда повелось такое, но в этот вечер считалось обязательным, чтобы каждый, причастный к цирку, побывал напоследок в бассейне.
Только успела закончиться пантомима, только зрители покинули зал, а за кулисами уже началась охота. Никто не мог укрыться. Изловленные и доставленные в зал, все подряд летели в воду — директор, администратор, артисты, музыканты, билетеры, униформисты. Что тут делалось! Вопли, брызги, фырканье, хохот. Одному лишь Кадыр-Гуляму удалось избегнуть принудительной водной процедуры. Несмотря на внешнюю неповоротливость, он с непостижимой ловкостью выскользнул из рук преследователей и — ярус за ярусом — кинулся наверх. Не то, что я. Меня поймали и кинули одним из первых.
Позже, выбравшись из бассейна, отряхиваясь на ходу и оставляя мокрые следы, я направился к форгангу. И тут увидел Труцци. Он следил за весельем, пытался улыбаться, но в глазах была щемящая боль. Я невольно замедлил шаг. Вильямс Жижеттович заметил меня и кивнул ободряюще: мол, все правильно, на то и последний вечер сезона! Поклонившись в ответ, я поспешил исчезнуть в коридоре: мне стало стыдно своего здоровья.
Осенью, в октябре, Вильямс Труцци скончался. В траурных объявлениях, появившихся в печати, не успели указать день и час прощальной панихиды. И все же к ее началу цирк оказался переполнен.
В последний раз манеж принадлежал Труцци, и цирк, прощаясь со своим руководителем, постарался достойно убрать манеж.
Гроб на высоком постаменте. Четыре светильника по углам. Из-под купола черный парус, озаренный прожекторами, и на нем две даты: год рождения и год смерти. Всего лишь сорок два года прожил Труцци. Оркестр играл приглушенно, и сквозь траурную мелодию можно было различить движение на конюшне: беспокойный конский храп, перестук копыт.
Не помню, кто открыл гражданскую панихиду, кто выступал первым. Выступавшие находились в центральной директорской ложе и выходили вперед, к барьеру.
Слово взял Дмитрий Альперов — старый друг и товарищ Труцци. Обеими руками схватившись за барьер ложи, он наклонился к манежу — и вдруг зарыдал. Словно током пробежало это горе по залу.
День был по-осеннему тусклым. Траурная процессия растянулась от цирка до Невского. Когда же вышла на Невский — движение на проспекте приостановилось. Не видали еще в городе таких похорон.
Впереди, в голове процессии, медленно двигался катафалк, запряженный лошадьми-работягами — теми, что приучены каждодневно возить свой скорбный груз до кладбищенских ворот. А за катафалком в полном составе шла конюшня Труцци. Конюшня в тридцать голов. Конюшня, с которой делил он свою прекрасную артистическую славу. По две в ряд шли цирковые лошади по Невскому, и у каждой на голове развевался султан из цветных перьев, у каждой атласная шерсть была расчесана в шахматку, ноги выше копыт перебинтованы были белым, сбруя поблескивала металлической отделкой, и — точно чуя, как печален нынешний их выход, — лошади шли строго и четко, ни разу не нарушив порядок.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Под брезентовым небом - Александр Бартэн бесплатно.
Похожие на Под брезентовым небом - Александр Бартэн книги
- Где-то возле Гринвича - Олег Куваев - Советская классическая проза
- Один день Ивана Денисовича - Александр Исаевич Солженицын - Советская классическая проза
- Иду на перехват - Иван Черных - Советская классическая проза
- Иду над океаном - Павел Халов - Советская классическая проза
- Летний дождь - Вера Кудрявцева - Советская классическая проза
- Железный дождь - Виктор Курочкин - Советская классическая проза
- Победитель шведов - Юрий Трифонов - Советская классическая проза
- Остановиться, оглянуться… - Леонид Жуховицкий - Советская классическая проза
- Марьина роща - Евгений Толкачев - Советская классическая проза
- Прямая линия - Владимир Маканин - Советская классическая проза
