Поднялся Федор Кучецкой.
– Собрались мы, уважаемые бояре, дела наши обсудить, пива попить да нового члена принять.
Поднялся боярин на дальнем конце стола.
– А не уроним ли честь и достоинство свое новым членом?
Мне и вовсе стало неловко. Уйти? Нет уж, буду стоять до конца. Не убьют же, да и опозорить не должны.
Федор Кучецкой продолжил:
– Честь свою не уроним, принимая боярина Михайлова. Дважды он мне доказывал, что разумен и умен, да и воевода вологодский, боярин Плещеев о нем лучшего мнения.
– А пиво пить может?
Я и ответить не успел. Слуги внесли в зал огромную братину – ведра на три, с усилием подняли на стол, боясь расплескать пенный напиток.
– Пусть докажет.
Все с любопытством уставились на меня.
Кучецкой толкнул локтем:
– Пей!
Ни кружки, ни другой емкости не было. Я сделал шаг к столу. Пенный напиток источал тонкий солодовый аромат. Я наклонил немного братину и припал губами к краю.
– Раз! – дружно заорали бояре. – Два, три, четыре. Эй, нам оставь – видим, что можешь.
Я поставил братину на место, отер пену с усов и бороды, перевел дух.
– Ну что, братья, принимаем нового члена? Люб ли?
– Люб, люб, – зашумели бояре.
Федор повел меня за собой вдоль стола, за которым на лавках вольготно расположились бояре.
– Боярин Кикин.
Боярин привстал и пожал мне руку.
– Боярин Пушкин.
– Боярин Милославский.
– Боярин Вельский.
И далее пошло: Курбский, Куракин, Татищев, Телятевский, Троекуров, Романов, Апраксин, Горбатый, Румянцев‑
Федор называл и называл фамилии, а я просто обалдел. Да тут собран весь цвет боярства, люди, которые прославят себя навсегда и оставят след в истории России – а не они, так их потомки.
Лица сливались воедино, сначала я еще пытался запомнить, но потом махнул рукой – в процессе общения запомнится само.
Бояре пустили вдоль стола братину, отпивали и передавали дальше. Когда пиво кончилось, слуги унесли пустую братину и вернули ее наполненной до краев.
После изрядной дозы свежего, холодного и крепкого пива все дружно набросились на еду. За столом стало шумно. Общались запросто, невзирая на занимаемые должности при дворе.
Потом принесли вино, сменили закуски на горячее.
А я уже есть не мог, живот был полон. Однако, передохнув, продолжил трапезу. Подходили бояре, чокались кубком с вином, выпивали.
Часа через три голова пошла кругом. И не у меня одного – некоторые уже лежали лицом в тарелке.
«Устал!» – говорили про таких наиболее крепкие питоки. Слуги бережно вынимали из‑за лавки «уставшего» боярина и уносили. Я ушел сам, заблудился, но встреченный мною слуга довел меня до комнаты. Едва стянув сапоги, я рухнул на постель.
А утром – о… о… о… Голову оторвать от подушки было нельзя, все плыло. Да и почему не быть похмелью? Вчера мешали пиво, вино, и все – в огромных дозах.
Деликатно постучав, вошел слуга:
– Тебя ждут, боярин.
– Я не могу.
– Все уже собрались.
Я с трудом встал, слуга помог обуть сапоги, и с помятым лицом я отправился в зал. Ха‑ха‑ха! Большая часть именитых людей выглядела не лучше.
– Немного пива – только поправиться, и – в баню, – предложил радушный хозяин дома.
Почти в полной тишине бояре подходили к братине с пивом, прикладывались и отходили. Приложился и я. В голове полегчало – по крайней мере, перестали стучать молотки в висках и давить в затылок.
Отправились в баню. Она тоже была огромна – не меньше, чем трапезная. Хорошо прогрета, видно – слуги топили с раннего утра.
Банщик плеснул на камни квасом, потом еще. В воздухе запахло хлебом.
– Будем париться, али как? – спросил я банщика, стараясь предугадать вкусы и предпочтения именитых москвичей.
– А кто как хочет.
Банщик вернулся с целой ватагой молодых женщин, стыдливо одетых в сорочки.
Бояре оживились, порасхватали девок. Кто постарше или перебрал вчера – на самом деле мылись, а девки охаживали их вениками, терли мочалками. Те, кто помоложе, да был не сломлен вчерашним пиром, пользовали девок вовсю. Уж и рубашки их куда‑то делись.
Угомонились часа через два. Выйдя в обширный предбанник, уселись на скамьи, попили прохладного и ядреного кваса, закутавшись в простыни. Отойдя от жара бани, оделись и потянулись в трапезную.
А там уже новые блюда – огромная севрюга, молочные жареные поросята, да шулюм перепелиный, да сладости восточные… Да как же без вина? Тут и рейнское, и мальвазия, и терпкое испанское, и наше яблочное, да меда стояные, да перевар. Пей, кто что хочет.
Я еще помнил начало, а потом – провал.
… Очнулся я от скрипа полозьев. Что такое? Куда я еду? С трудом разлепил глаза. Совсем рядом с лицом тянулся санный след. Я пощупал рукою – я в тулупе, а сверху прикрыт дареной шубой. Куда же меня везут?
Я собрался с силами и сел в санях.
На облучке сидел возничий, помахивал кнутом.
– Эй, любезный? Я где?
– Знамо, в санях, боярин.
– Сам вижу.
– Тогда чего спрашиваешь?
– Куда едем?
– В Вологду, вестимо. Кучецкой приказал – доставить боярина в целости. Вон – и охрану дал.
Я обернулся назад. За санями верхами ехали Два ратника. Черт! Я упал на сено. Это же надо так упиться. Погрузили как мешок с грузом на сани, а я даже попрощаться и спасибо Кучецкому сказать не успел. Вот стыдуха!
Я опять уселся в санях, потом сбросил шубу, тулуп, спрыгнул с саней и побежал за ними.
– Эй, боярин, – обеспокоились верховые. – Ты чего это? С тобой все в порядке?
– В порядке, успокойтесь, это я хмель выгоняю.
Пробежавшись и изрядно вспотев, я быстро надел тулуп и уселся в сани. Стало получше, по крайней мере – голова не кружилась. Ни фига себе попировали. И в то же время распирала гордость. Сидеть за одним столом с именитыми людьми – уже честь великая. Кто я для них? Рядовой боярин, коих в каждой губернии – не один десяток. А в братчину приняли, посчитали за ровню. Все благодаря Кучецкому.
А я же уехал, вернее меня увезли – пьяного в стельку. Осрамился, как есть опозорился. «Ладно, – успокаивал я себя, – не на бранном поле позор принял – тот не отмоешь, на всю жизнь останется, коли струсил. А за пиршественным столом упиться – еще не позор, вон другие бояре – тоже "устали", невзирая на высокое положение. И, небось, сейчас голову лечат, а не корят себя». Я успокоился.
Ехать на санях пришлось долго. Замерзнув, сидя неподвижно, я соскакивал с саней и бежал. К моим выходкам верховые уже привыкли и не реагировали так остро, как в первый раз.
Мы немного не доехали до Вологды – на день пути, как нас обогнал служивый, лихо крича: «Дорогу! Дорогу государеву гонцу!» Только вихрь снежный за его конем закружился.
Ну – вот и Вологда. Надоела мне суетная Москва, здесь и дышится легче, и, кажется, даже стены милее.
Мы подъехали к дому.
– Ну что ребята, переночуйте у меня. Подхарчитесь, да завтра и обратно.
– Благодарствуем, боярин.
Все трое поклонились. Федор показал гостям места в воинской избе, распорядился насчет лошадей. Я же степенно пошел в дом, хотя так и подмывало побежать. Однако нельзя, достоинство боярское не позволяет, дома все на виду.
Я обнял и расцеловал жену, Васятку.
– Вот я и дома. Простите великодушно, подарков не привез – не до того было.
Вошел Федор.
– Боярин, тут шуба в санях. Нести?
Ох ты, господи, про подарок Кучецкого я и забыл!
– Неси, конечно, это награда моя за труды.
Федор занес шубу, Ленка взвизгнула.
– Надень‑ка, хозяин, шубу, покажись.
Я надел шубу. Тяжела, московского покроя – до пят, рукава тоже почти до пола, в средине – прорези, чтобы руки выпрастывать. В такой шубе можно только стоять или сидеть – даже но ступеням подниматься неудобно. Про езду на коне и прочем, требующем хоть какого‑то Движения конечностями, и речи быть не может.
В таком подарке принято в Думе боярской сидеть и потеть, или суд править.
– Повесь‑ка ее, Лена, в шкаф, пусть висит – к обычной жизни она негожа.
Лена вздохнула, огладила мягкий мех ладонями и унесла шубу. Вот так‑то лучше.
Ближе к вечеру заявился посыльный от воеводы.
Ехал я к нему злой. Да сколько можно меня дергать? Я еще и в вотчине своей не побывал, а гонец тут как тут. Однако взял себя в руки: войдя к воеводе, поклонился, пожелал доброго здоровья, поинтересовался – как жена, как дети.
Плещеев ответил обстоятельно. Затем огладил усы и бороду, уселся в кресло.
– Уж не знаю, чем ты государю так угодил, знать – не зря в первопрестольную ездил, только что гонец указ государев привез. Читай!
Я взял в руки затейливо украшенную бумагу, вчитался: «Освободить от сборов, налогов и тягот на год, исчисляя с февраля первого числа вотчину и хозяйство боярина Михайлова». Писано было витиевато, но смысл такой.
