не знали. Сяосун, смышлёный пятнадцатилетний мальчишка, следил за сестрой, обо всём догадывался, но Иван ему нравился, они вместе ходили на рыбалку, Иван его и сестру научил плавать, поэтому он тоже помалкивал.
И вот Цзинь пришла к бабушке Тане. Попросила её быть крёстной матерью на своих крестинах. Татьяна Михайловна всплеснула руками:
– А твои папаня с маманей разрешили креститься?
– Нет, – потупилась Цзинь, – я им не сказала.
– А тебе-то почто занадобилось?
Цзинь покраснела:
– Ванья попросил. Он хочет осенью венчаться. Когда вернётся.
Бабушка Таня так и села:
– Венчаться?! Чтой-то я об этом слыхом не слыхивала. А коли не будет родительского благословения?
– Ванья сказал, бо́гом свадьбу сыграем.
– Бо́гом? Вкрадче, значит? Ну гаврик и гаврик! Вот дал бог внука! Ой, девонька, – вдруг вскинулась бабушка, – да ты не в положение ли вошла?!
Цзинь заплакала и так замотала головой, что слёзы брызгами полетели в разные стороны: она знала, что значит «вошла в положение».
– Ладно-ладно, не бери в голову, прости меня, болтомошную[16], – расстроенно засуетилась вокруг неё Татьяна Михайловна. – На вот, чайку выпей с блюдниками. Сладкие получились блюдники, язык проглотишь. – Она живо налила девушке травного чаю, подставила плошку с пышными лепёшками. – А слова мои алаборные в узелок завяжи да выброси. Хочешь креститься – крестись, но не за-ради венца – к Богу нашему душой поворотись, к Исусу Христу…
После гибели мужа Григория Татьяна Михайловна стала усердно посещать церковь, благо та была, можно сказать, в двух шагах, свечки ставила, молилась, духом её прониклась и надеялась, что с Гриней своим незабвенным обязательно встретится после смерти. Оттого и Христа усердно поминала.
– Крёстной матушкой быть я согласная, – закончила бабушка, – а кого в крёстные отцы выбираешь?
– Ещё не знаю, может, вы подскажете, – Цзинь умоляюще взглянула на хозяйку.
– А сердечко твоё про кого поминает?
– Про дедушку Кузьму, – почти прошептала Цзинь и залилась краской.
– Годится! – объявила бабушка. – А чего заалела пуще зорьки утрешней?
– Я боюсь…
– Чево-о-о?! Не-е, гляньте на неё, люди добрые: она Кузьму боится! Да добрей казака по всему Амуру не сыщешь! Даже мой Гриня, царство ему небесное, – перекрестилась Татьяна Михайловна, – уж на что ласков был, а и то перед Кузей не мог стать. Не боись, девонька, я за тебя с им перекинусь словечком – он не откажет.
– Только вы, пожалуйста, моим папе с мамой не говорите.
– А они чё, супротив Бога нашего?
– Нет-нет! Просто мама цюаней боится. Думает, что они придут сюда и убьют всех нас из-за меня.
– Никто сюда не придёт! – заявила бабушка Таня. – А заявятся – им так накостыляют, что дорогу домой забудут. Хунхузов били, и цуаням вашим достанется.
Помянув хунхузов, она тут же вспомнила, как привезли на двуколке накрытое чекменём тело её дорогого Гришеньки. Господи, как она не хотела отпускать его в этот поход! Ведь уже отслужил своё, списан по всем статьям, сиди на лавочке, трубку покуривай, домашними делами занимайся… Нет, говорит, я обязан! Ну что поделаешь?! Границу перешла большая банда хунхузов, на-конь скликали всех, кто может в седле сидеть и шашку в руке держать. Как же Григорий Шлык усидит, ежели братальник Кузьма Саяпин уже на коне? Да не один Кузьма, а и Фёдор с им, зять родимый, отец малолеток Ванюшки и Еленки. Арина-то ни слезинки не уронила, за стремя мужа подержалась и отошла, зато Еленка пятигодошная ревмя ревела, как будто беду заране чуяла. А беда-то, вот она, через неделю на двуколке во двор въехала. Как въехала, так сердце и упало, прям под колёса той двуколки. Марьянка, ей четырнадцать годков было, последыш, тятина любимица, проводы в поход на сеновале просидела, слёзы прятала, а тут рухнула на тело отца, как подрезанная, и в беспамятство ушла. Цельный год промолчала, гордивица несусветная, а потом сбежала в Хабаровск. Никого в доме не осталось!
Татьяна Михайловна вздохнула, возвращаясь из воспоминаний, и поймала обеспокоенный участливый взгляд Цзинь:
– Что с вами, бабушка Таня?! Я что-то не то сказала?
– Нет-нет, девонька, – заторопилась старушка. – Не бери в голову, энто я, болтомоха старая, в лагуниху[17] забрела. Токо ягода там горька, ажно зубы сводит.
16
Пашка Черных бузовал[18].
Он терпеть не мог долгого одиночества и, стоило такому случиться, начинал буянить. Пил пиво, вино, китайскую гамырку, затевал драки и частенько оказывался в «холодной». После того как его не призвали по объявленной мобилизации, опять же из-за ног разной длины, которыми его наградила природа, а главное – после убытия Ивана и Ильки в неведомый поход, Павел затосковал и десять дней бузовал без продыху. Приструнить бузуя было некому, потому как отец его погиб в одном бою с Григорием Шлыком, а мать и сестра остались в станице Поярковой – на хозяйстве, которым сын не захотел заниматься ни под каким видом. На пиво и прочие радости жизни Пашка зарабатывал на благовещенской пристани, где подвизался грузчиком. Артельщик грузчиков Финоген пытался на него воздействовать – чтоб хотя бы реже прогуливал, – но Пашка на его уговоры ответил:
– Ты, дядька Финоген, платишь мне сдельно: скоко моя холка выдюжила, – он похлопал себя по шее, – стоко и получил. А куды полученное истрачу – твоё ли то дело?
– Куды тратишь – дело не моё, – согласился Финоген, красный нос которого ясно указывал, куда и он спускает свои кровные, но как артельщик он был сейчас при исполнении, а потому должен быть строг и справедлив. – Однако ж ты который день бузуешь, а пароходы под разгрузкой стоят, хозяева убыток несут.
– А тебе-то чё страдать за их убыток? Али они с тобой прибытком делятся?
– Ты чё, ты чё?! – замахал на Пашку руками Финоген. – Окстись, парень!
– Вот и дай душу отвести.
Утром 27 июня, в среду, он в очередной раз вышел из «холодной». Пошарив в карманах и не найдя там гривенника на пиво, выругался и побрёл по Иркутской куда глаза глядят. Мимо Алексеевской женской гимназии, мимо городской телефонной станции. Свернул на Графскую и, выйдя на Вознесенскую, выпучил глаза, увидев, как в церковь Вознесения Господня заходят Ван Цзинь, дед Кузьма Саяпин и бабка Татьяна Шлык. Ну старики эти – ладно, к Богу направились, видать, по ладану соскучились, а Цзиньке-то узкоглазой чего там спонадобилось?!
И вдруг ударило в голову:
– Чёрт! То ж Ванька наверняка её креститься подбил, обабиться надумал! Вот баламошка, вот дурак!
Пашка плюхнулся на ближайшую лавку у палисадника, уронил тяжёлую башку в руки, и мысли из неё словно рассыпались по траве-мураве,
