Как можно было с помощью иероглифики бороться с советской властью, сформулировал, конечно с помощью следователя, на допросе в НКВД 1 февраля 1938 года во Владивостоке старый знакомый, коллега и начальник Юркевича по Восточному институту Николай Овидиев: «Юркевич Трофим Степанович, бывший доцент ДВГУ, проводил подрывную работу на японоведческом фронте во Владивостокском университете, а также на Хабаровских курсах военных переводчиков и в Москве. Был связан с Зобниным в Хабаровске, Мацокиным и Крыловым в Москве. При чтении курса японского языка узко объяснял грамматические правила, недостаточно иллюстрировал их примерами. При смысловом анализе иероглифов давал неточные объяснения значений последних. На практических занятиях по референтской работе не давал студентам тем для составления работ. Проводил глубокую работу по воспитанию у студентов японофильских фашистских убеждений. Использовал при занятиях фашистскую японофильскую литературу. Дважды составляя учебные пособия по японскому разговорному языку, оба раза вводил в них тексты с идеологически невыдержанным содержанием»[125].
Уволившись из Института востоковедения, Юркевич в октябре 1933 года вернулся во Владивосток, где надеялся найти работу в Восточном институте, преобразованном в Государственный Дальневосточный университет. Сразу по возвращении он был арестован органами госбезопасности по обвинению в шпионаже. Это дело пока не найдено, и мы не можем рассказать, как и почему это произошло, равно как нам неизвестно, почему спустя четыре с половиной месяца Трофим Степанович все же вышел на свободу. Замечу только, что с 1931 по 1934 год тюремный срок отбывал (и вышел досрочно!) Николай Петрович Мацокин—еще один коллега Юркевича по Восточному институту, профессор, известный лингвист, японовед и синолог, о котором еще пойдет речь в этой книге. Связаны между собой эти аресты или нет? Ответ на этот вопрос еще ждет историков.
Выйдя на свободу, Трофим Степанович до 1937 года преподавал в Дальневосточном университете. В этот период он вновь оказался втянут в конфликт, связанный с классовым подходом к преподаванию японского языка и инициированный Мацокиным. Московские коллеги Юркевича, в том числе и по службе в Разведу-пре, П.А. Гущо[126] и Г.С. Горбпггейн[127] опубликовали учебник японского языка, на который с чудовищными нападками и фатальными для того времени обвинениями в отсутствии классового чутья набросился Мацокин. По свидетельству В. Донского, опирающегося на документы НКВД,«...японская кафедра восточного факультета ДВГУ... предложила выехавшему в Москву доценту Юркевич представительствовать на съезде японистов и солидаризироваться (поддержать) с профессором Мацокиным, который намечался на съезде в качестве одного из ответственных докладчиков, обязанных доказать правоту борьбы Владивостокской японоведческой школы. В случае успеха на съезде единомышленников Мацокина мыслилось, что последнему удастся возглавить кафедру японского языка в московском Институте востоковедения им. Нариманова. Подчинить в этом случае японское отделение института влиянию Владивостокской японоведческой школы, превратив... отделение института в школу для подготовки японских разведчиков. В данном случае руководство подрывной работой на японо-лингвистическом фронте должно перейти в центре в руки Мацокина»[128]®. Неизвестно, принял предложение кафедры Юркевич или нет, но в Москву он поехал.
Современный читатель должен со всей ясностью понимать, что, какую бы сторону ни занял кто-либо из японоведов, участь всех их была предрешена. В августе 1937 года в 16-м номере партийного журнала «Большевик» появилась статья некоего К. Винокурова «Некоторые методы вражеской работы в печати и наши задачи». Значительная часть ее была посвящена злосчастному учебнику, который автор статьи прямо назвал «орудием шпионажа»[129]. В начале сентября началось «обсуждение» статьи в японоведческих вузах, а 20 сентября был подписан уже хорошо знакомый нам приказ НКВД № 00593 «О харбинцах». Круг замкнулся.
Возможно, Трофим Юркевич в 1937 году приехал в Москву в тщетной надежде ускользнуть от травли японоведов, начавшейся во Владивостоке. Устроиться на работу он не успел. В его анкете в соответствующей графе стоит запись «около года без определенных занятий».
21 марта 1938 года замнаркома внутренних дел СССР Заковский санкционировал арест Юркевича, «полностью изобличенного в том, что, проживая в СССР, тот занимается шпионской деятельностью в пользу Японии»[130]. В справке на арест причины оного были раскрыты более подробно и в то же время противоречиво: «Юркевич учился примерно около 3-х лет в православной духовной миссии в Токио, затем учился в Иркутской духовной семинарии, в 1916 году учился в военном кавалерийском училище. Во время интервенции работал в Японском главном штабе во Владивостоке.
В Москве квартиру Юркевич посещает бывший Секретарь Японского посольства. Юркевич враждебно-настроен (так в документе. —А.К.) по отношению к Сов. власти, высказывает мысль о том, что убийство т. Кирова было совершено на почве ревности, так как жена убийцы работала секретарем Кирова.
Юркевич ведет подозрительный образ жизни, квартира его часто посещается неизвестными лицами. Юркевич подозревается в японском шпионаже.
На основании изложенного и приказа НКВД СССР за № 00593 от 20/09—37 г. Юркевич подлежит аресту»[131]. Подписали справку капитан госбезопасности Сорокин и старший лейтенант Вольфсон.
Снова складывается впечатление, что чекисты арестовывали не на основании каких-то доказательств, хотя во всех постановлениях писали стандартное «полностью изобличен», а руководствуясь совокупностью директив, подозрений, несоответствием обвиняемого общепринятым классовым показателям, доносами. Собственно, так оно и было: я проштудировал все следственное дело Трофима Юркевича от первого слова до последнего, но, кроме упоминания в «Справке об аресте», не нашел больше ни одного упоминания об убийстве Кирова. Скептические высказывания Юркевича по этому поводу стали известны явно от кого-то из его ближнего окружения, а биография получена из «учетных органов». Первый протокол допроса датирован 25 марта. К тому времени большинство «фигурантов» его дела: Василий Ощепков, Владимир Плешаков, Николай Мацокин, Петр Гущо, Григорий Горбпггейн, Николай Овидиев, Тэруко Бирич (возможно), Константин Феклин и Константин Харн-ский—были арестованы и почти все уже расстреляны. Причем об их судьбе Трофим Степанович знал довольно точно.
Из протокола допроса Т.С. Юркевича от 25 марта 1938 года:
«Вопрос: Вы арестованы за разведывательную деятельность на территории СССР в пользу Японии. Признаете ли себя в этом виновным?
Ответ: Да, признаю, что я до момента ареста занимался разведывательной деятельностью в пользу Японии (подпись).
Вопрос: Когда вы были завербованы для разведывательной деятельности?
Ответ: В 1929 (подпись).
Вопрос: Кем были завербованы?
Ответ: Ощепковым Василием Сергеевичем (подпись).
Вопрос: Кто такой Ощепков?
Ответ: Ощепков Василий Сергеевич, агент японской разведки, в 1937 арестован органами НКВД в Москве (подпись)[132]».
Всего через два дня Юркевич изменит свои показания и будет утверждать, что его завербовал японский инженер Суйяма, а в это время во Владивостоке бывший начальник Юркевича Н.П. Овидиев рассказывал следователю, что это он завербовал Юркевича и не в 1929, а в 1933 году. Но это потом. Пока же следователю Вершинину нужно было первое признание, и он добился его от обвиняемого — в буквальном смысле слова. На странице 7 следственного дела — обычные вопросы о биографии арестованного, ответы, заверенные подписью: «Юркевич». На обороте: процитированный выше отрывок и пять подписей обвиняемого, лишь одна из них отдаленно напоминает роспись на 7-й странице. Остальные — по мере заполнения протокола — все меньше и меньше походят на записи, сделанные взрослым человеком. Сначала это уже шаткое, обрывистое, но еще понятное «Юркеви...», потом дрожащее, расплывающееся «Юрке...», затем краткое «Ю...» и, наконец, еле видное, нацарапанное дрожащей рукой, все состоящее из отдельных тонких палочек и расползающееся на две строки «Юрк...». Что было там, в камере для допросов, что произошло с этим взрослым, но, вероятно, сломленным еще в прошлый арест человеком, бывшим кавалерийским офицером и больным туберкулезом доцентом-лингвистом, мы можем только гадать, зная, по другим источникам, способы проведения допросов в НКВД. А. Хисамутдинов опубликовал рассказ одного из обвиняемых по делу «вредителей в Дальневосточном университете»: «Я лежал в тюремной больнице с арестованным Романюком из Тернея, который рассказывал мне, что во время допросов у Хренова последний посадил его задним проходом на ножку стула, продавил его, и ножка прошла через задний проход и вышла в живот. Романюк и сейчас жив, но он калека, он просил отравы, чтобы скорее умереть. Мимо меня проходило много жертв Мочалова (начальник отделения) и их группы. Арестованные рассказывали, что Хренов допрашивал их в пьяном виде. Мочалов—это садист, он жаждал крови, он отрывал людям семенники. Серебряков говорил мне, что Мочалов вставлял ему в задний проход штепсель и говорил при этом, что не вытащит штепсель до тех пор, пока не закипит у него»[133].
