Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жером не отвечал; но прежде чем она успела отступить, он соскользнул к ее ногам и прижался щекой к ее бедру, как ребенок, который хочет силой вырвать себе прощение. Он забормотал:
— Да разве я смогу от тебя уйти? Разве я смогу жить без своих малышей? Я пущу себе пулю в лоб!
Она едва не улыбнулась, таким ребячеством повеяло на нее, когда он поднес руку к виску, изображая самоубийство. Схватив запястье Терезы, бессильно висевшее вдоль юбки, он стал покрывать его поцелуями. Она высвободила руку и кончиками пальцев погладила его лоб; движение было рассеянным и усталым, почти материнским, и оно только подтверждало ее равнодушие. Он обманулся в значении этого жеста и поднял голову; но, взглянув ей в лицо, понял свою ошибку. Она быстро отошла от него. Протянув руку к дорожным часам, стоявшим на ночном столике, она сказала:
— Два часа! Ужасно поздно! Я вас прошу… Завтра.
Он скользнул взглядом по циферблату, потом по приготовленной на ночь широкой кровати, где лежала одинокая подушка.
Она прибавила:
— Вам будет трудно найти экипаж.
Он сделал неопределенный жест, выразивший удивление; у него не было никакой охоты сегодня отсюда уходить. Разве он не у себя дома? Прибранная комната, как всегда, ожидала его; достаточно было пройти через коридор. Сколько раз возвращался он поздно ночью после четырех, пяти, шести дней отсутствия! И появлялся за завтраком в пижаме, свежевыбритый и громко шутил и смеялся, чтобы побороть у детей молчаливую настороженность, над смыслом которой он не давал себе труда задуматься. Г-жа де Фонтанен все это знала, и она проследила сейчас на его лице весь ход его мысли; но она не пошла на попятный и распахнула перед ним дверь в прихожую. Он вышел с тяжелой душой, но сохраняя невозмутимый вид друга, который прощается с хозяйкой.
Надевая пальто, он вспомнил, что она без денег. Не колеблясь ни секунды, он отдал бы ей все содержимое своих карманов, хотя он решительно не знал, где ему раздобыть себе деньги на жизнь; но мысль, что этот отвлекающий маневр может что-то изменить в ритуале его ухода, что, получив от него деньги, она, быть может, не рискнет столь решительно выпроводить его за дверь, — эта мысль задела его щепетильность; к тому же он испугался, что Тереза может заподозрить в этом расчет. Он сказал только:
— Друг мой, мне еще так много нужно вам сказать…
И она, помня о том, что нельзя отступать, но помня также, что деньги необходимы, быстро ответила:
— Завтра, Жером. Я приму вас завтра, если вы придете. Мы поговорим.
Решив уйти от нее галантно, он схватил ее пальцы и прижал к губам. Последовала секунда нерешительности. Затем она отняла руку и отворила дверь на лестницу.
— Что ж, до свиданья, мой друг… До завтра…
Она в последний раз увидела его, — приподняв шляпу и обратив к ней улыбающееся лицо, он шел по лестнице вниз.
Дверь захлопнулась. Г-жа де Фонтанен осталась одна. Прижалась лбом к косяку; от глухого стука парадной двери вздрогнул дом. На ковре валялась светлая перчатка. Она бездумно схватила ее, прижала к губам, глубоко вдохнула воздух, пытаясь сквозь затхлый запах кожи и табака уловить тонкий и такой знакомый аромат. Потом, увидав себя в зеркале, она покраснела, откинула перчатку на ковер, резко повернула выключатель и, избавившись благодаря темноте от себя самой, бросилась ощупью к комнатам детей и долго слушала их мерное дыхание.
IX
Антуан и Жак снова сели в фиакр. Лошадь шла медленно, копыта, точно кастаньеты, цокали по мостовой. На улицах было темно. В дряхлой колымаге мгла отдавала сырым сукном. Жак плакал. От усталости и, наверно, еще от материнской улыбки и поцелуя, которыми его одарила эта дама, в нем наконец пробудились угрызения совести. Что он ответит отцу? Он ощутил полный упадок сил и, выдавая свою тоску, приник к плечу брата, а тот обнял его. Впервые в жизни между ними не встала преградой застенчивость.
Антуан порывался заговорить, но с трудом преодолевал в себе чувство неловкости; в его голосе звучало нарочитое, чуть грубоватое добродушие:
— Ну, полно, старина, полно… Ведь все позади… К чему теперь себя так казнить…
Он замолчал и только крепче прижал мальчика к себе. Однако любопытство не давало ему покоя.
— Но все же с чего это ты? — спросил он более ласково. — Что там у вас произошло? Это он тебя подговорил?
— Да нет же. Он-то как раз и не хотел. Это все я, только я.
— Но почему?
Ответа не было. Сознавая, что действует неуклюже, Антуан продолжал:
— А знаешь, мне такие вещи знакомы, все эти отношения, которые завязываются в школе. Уж мне-то ты можешь спокойно во всем признаться, я знаю, как это бывает. Поддашься на уговоры…
— Он мой друг, вот и все, — шепнул Жак, по-прежнему прижимаясь к брату.
— Но, — отважился Антуан, — чем же вы… занимаетесь, когда остаетесь вдвоем?
— Разговариваем. Он меня утешает.
Антуан не решился продолжать расспросы. «Он меня утешает…» Это было сказано так, что у него сжалось сердце. Он собирался спросить: «Значит, тебе очень худо живется, малыш?» — но в ту же секунду Жак мужественно добавил:
— И потом, если уж ты хочешь знать все, он исправляет мои стихи.
Антуан отозвался:
— О, вот это прекрасно, это мне по душе. Честное слово, я очень рад, что ты поэт.
— Правда? — пробормотал мальчик.
— Да, очень, очень рад. Впрочем, я и раньше это знал. Я прочел кое-что из твоих стихов, они валялись в комнате и случайно попались мне на глаза. Я тебе тогда об этом не сказал. Да ведь и вообще мы никогда с тобой не беседуем, сам не знаю почему… Но некоторые из твоих стихов мне очень понравились, у тебя несомненный талант, и нужно его развивать.
Жак еще крепче прильнул к нему.
— Я так люблю стихи, — прошептал он. — Я отдал бы все на свете за любимые строчки. Фонтанен мне дает книги, — ты никому об этом не скажешь? Это он заставил меня прочитать Лапрада{21}, Сюлли-Прюдома{22}, и Ламартина, и Виктора Гюго, и Мюссе… О, Мюссе! Ты, верно, знаешь эти стихи:
Звезда вечерняя, посланница печали.{23}Чей чистый взор пронзил заката пелену…
Или вот это:
Уж сколько лет, как ты{24}, предвечный наш отец,К себе на небеса призвал мою супругу.Но мы по-прежнему принадлежим друг другу,—Она полужива, и я — полумертвец…
Или «Распятие» Ламартина, — помнишь:
Припав к ее устам, хладеющим, бескровным,Ее последний вздох я трепетно ловил…
— Как здорово, а? Как плавно! Услышу — всякий раз прямо как больной становлюсь. — Его сердце не могло вместить переполнявшие его чувства. — А дома, — заговорил он опять, — меня не понимают; стоит им узнать, что я пишу стихи, ручаюсь, расспросы пойдут да насмешки. Вот ты совсем не такой, как они, — он прижал руку Антуана к своей груди, — я давно об этом догадываюсь; только ты ничего не говорил; и потом, ты так редко бываешь дома… Ах, если б ты знал, как я рад! Я чувствую, теперь у меня два друга вместо одного!
— Ave Caesar! Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева!.. — с улыбкой продекламировал Антуан.
Жак отпрянул в сторону.
— Ты прочел тетрадь!
— Да полно, послушай…
— А папа? — завопил мальчик таким душераздирающим голосом, что Антуан в растерянности пробормотал:
— Не знаю… Может, и заглянул…
Он не успел закончить. Мальчик откинулся на подушки в глубь кареты и, схватившись за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Какая гнусность! Аббат — шпион и подлец! Я ему это скажу при всех, на уроке, я плюну ему в рожу! Пусть меня выгоняют из школы, чихать мне на это, я опять убегу! Я покончу с собой!
Он топал ногами. Антуан не решался вставить ни слова. Внезапно мальчик замолчал и забился в угол, вытирая глаза; зубы у него стучали. Его молчание встревожило брата еще больше, чем гнев. К счастью, фиакр уже катился вниз по улице Святых Отцов; они подъезжали к дому.
Жак вышел первым. Расплачиваясь с кучером, Антуан настороженно следил за братом, опасаясь, как бы он не кинулся бежать в темноте куда глаза глядят. Но Жак выглядел подавленным и разбитым; его физиономия уличного мальчишки, измученная путешествием, изможденная горем, страшно осунулась, глаза были опущены вниз.
— Позвони-ка сам, — сказал Антуан.
Жак не ответил, не шелохнулся. Антуан подтолкнул его к дверям. Он безропотно повиновался. Он даже не обратил внимания на консьержку, матушку Фрюлинг, которая с любопытством уставилась на него. Его подавляло сознание собственного бессилия. Лифт подхватил его, как пушинку, чтобы швырнуть в горнило отцовского гнева; сопротивляться было бессмысленно, его обложили со всех сторон, он был во власти безжалостных механизмов, — семьи, полиции, общества.
- Звон брекета - Юрий Казаков - Историческая проза
- Сквозь три строя - Ривка Рабинович - Историческая проза
- Баязет. Том 2. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль - Историческая проза
- Николай II: жизнь и смерть - Эдвард Радзинский - Историческая проза
- Авеню Анри-Мартен, 101 - Режин Дефорж - Историческая проза
- Жена бургомистра - Георг Эберс - Историческая проза
- Харикл. Арахнея - Вильгельм Адольф Беккер - Историческая проза
- Мастер - Бернард Маламуд - Историческая проза
- Дело № 179888 - Михаил Зуев-Ордынец - Историческая проза
- Повесть о смерти - Марк Алданов - Историческая проза