Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В это время подошла к могильщику бедно одетая старушка:
– Что тебе, бабушка?
– Деньги принесла, добавочные.
– Какие добавочные?
– За прямую могилу.
– А, помню. Что же в кривой не хочешь?
– Не хочу, отец мой, – и без того уже ноют кости…
В катакомбах, особенно поближе к мощам святых, так дорожили каждым свободным уголком, что приходилось устраивать немного искривленные могилы там, где расположение стен не позволяло другого устройства; кривые могилы покупались только бедными.
– Бог весть, думаю, сколько времени лежать до Воскресения, – объяснила старушка. – В кривую попадешь сначала – то оно, пожалуй, и ничего, а потом, как устанешь, плохо…
Анатолий слушал и восхищался.
– Это гораздо любопытнее, чем таинства Митры, уверял он Арсиною, с легкомысленной улыбкой. – Жаль, что я раньше не знал. Никогда не видывал я более веселого кладбища!
Они вступили в довольно просторную усыпальницу. Здесь горели бесчисленные лампады. Пресвитер отправлял службу. Алтарем была верхняя плита гробницы мученика, которая находилась под дугообразным сводом.
Было много молящихся в белых длинных одеждах. Все лица казались радостными.
Мирра стала на колени. Она смотрела со слезами детской любви на изображение Пастыря Доброго на потолке усыпальницы.
Здесь, в катакомбах, возобновлен был давно уже оставленный церковью обычай первых времен христианства: по окончании службы братья и сестры приветствовали друг друга «лобзанием мира». Арсиноя, следуя общему примеру, поцеловала Анатолия.
Потом направились они все четверо из нижних ярусов в верхние, откуда был ход в тайное убежище Ювентина, покинутую языческую гробницу, колумбарий, в стороне от Аппиевой дороги.
Здесь, в ожидании корабля, который должен был увезти его в Египет, скрывался он от преследований матери, доносившей на него чиновникам префекта, и жил с богоугодным старцем Дидимом из нижней Фиваиды. Ювентин был в строгом послушании у старца.
Дидим, сидя на корточках в колумбарии, плел из ивовых прутьев корзину. Луч месяца, падая в узкую отдушину, озарял его седые, пушистые кудри и длинную бороду.
Сверху донизу в стенах гробницы были сделаны небольшие углубления, похожие на гнезда в голубятне; в каждом из этих гнезд стояла урна с пеплом усопшего.
Мирра, которую старик очень любил, благоговейно поцеловала его морщинистую руку и попросила, чтобы он рассказал что-нибудь об отцах-пустынниках.
Ничего ей так не нравилось, как эти странные и чудные рассказы. С нежной старческой улыбкой тихонько гладил он Мирру по волосам. Все расположились вокруг старца.
Он рассказывал им легенды о великих отшельниках Фиваиды, Нитрии, Месопотамии. Мирра смотрела на него горящими глазами, прижав к груди свои тонкие пальцы. Улыбка слепого полна была детской нежности, и шелковистые, мягкие седины окружали голову его, как сияние.
Все молчали. Слышался немолчный гул Рима.
Вдруг во внутреннюю дверь колумбария, сообщавшуюся с катакомбами, раздался тихий стук. Ювентин встал, подошел к двери и спросил, не отпирая:
– Кто там?
Ему не ответили; но стук повторился еще более слабый, как будто молящий.
Он осторожно приотворил дверь, отступил – и высокая женщина вошла в колумбарий. Длинная, белая одежда окутывала ее с головы до ног и опускалась на лицо. Она двигалась, как больная или очень старая. Все молча смотрели на вошедшую.
Одним движением руки откинула она длинные складки, свесившиеся на лицо и Ювентин вскрикнул:
– Мать!
Женщина бросилась к ногам сына и обняла их.
Пряди седых волос, выбившись, падали на лицо, исхудалое, бледное, жалкое, но все еще гордое. Ювентин обнял голову матери и целовал ее.
– Ювентин! – позвал старец.
Юноша не ответил.
Мать говорила ему быстрым, радостным шепотом, как будто они были одни:
– Я думала, что никогда не увижу тебя, сын мой! Хотела ехать в Александрию – о, я нашла бы тебя и там, в пустыне, но теперь, не правда ли, кончено? Скажи, что ты не уйдешь. Подожди, пока я умру. Потом, как хочешь…
Старец повторил:
– Ювентин, слышишь ли меня?
– Старик, – произнесла женщина, взглянув на слепого, – ты не отнимешь сына у матери! Слушай, – если надо, я отрекусь от веры отцов моих, уверую в Распятого, сделаюсь монахиней…
– Ты не разумеешь закона Христова, женщина! Мать не может быть монахиней, монахиня не может быть матерью.
– Я родила его в муках!..
– Ты любишь не душу, а тело его.
Женщина бросила на Дидима взгляд, полный бесконечной ненависти:
– Будьте же вы прокляты, с вашими хитрыми, лживыми словами! – воскликнула она. – Будьте прокляты, отнимающие детей у матери, соблазняющие невинных, люди в черных одеждах, боящиеся света небесного, слуги Распятого, ненавидящие жизнь, разрушители всего, что в мире есть святого и великого!..
Лицо ее исказилось. Еще крепче прижалась она всем телом своим к ногам сына и проговорила, задыхаясь:
– Я знаю, дитя мое… ты не уйдешь… ты не можешь…
Старец Дидим с посохом в руках стоял у открытой внутренней двери колумбария, той, которая вела в катакомбы.
– Именем Бога живого, повелеваю тебе, сын мой, иди за мною, оставь ее! – произнес он громко и торжественно.
Тогда женщина сама выпустила сына из объятий своих и пролепетала чуть слышно:
– Ну, оставь… иди… если можешь…
Слезы перестали струиться из глаз ее; руки беспомощно упали на колени.
Она ждала.
– Помоги мне, Господи! – прошептал Ювентин, бледный, подымая глаза к небу.
– «Если кто хочет идти за Мною и не возненавидит отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер, и самую жизнь свою, тот не может быть учеником Моим», – произнес Дидим и, ощупью войдя в дверь, в последний раз обернулся к послушнику:
– Оставайся в мире, сын мой, и помни: ты отрекся от Христа.
– Отче! Я – с тобой… Господи, вот я! – воскликнул Ювентин и пошел за учителем.
Она не сделала ни одного движения, чтобы остановить его, ни одна черта в ее лице не дрогнула.
Но, когда шаги их умолкли, – без звука, без стона, упала, как подкошенная.
– Отворите! Именем благочестивого императора Констанция – отворите!
То были воины, посланные префектом по доносу Ювентиновой матери, чтобы отыскать мятежных сабеллиан, исповедников Единосущия, врагов императора.
Солдаты ударяли железным ломом в двери колумбария. Здание дрожало. Стеклянные и серебряные урны с пеплом умерших звенели жалобно. Воины уже сорвали половину дверей.
Анатолий, Мирра и Арсиноя бросились во внутренние галереи катакомб. Христиане бегали по узким подземным ходам, как муравьи в разрытом муравейнике, устремляясь к потайным дверям и лестницам, сообщавшимся с каменоломней.
Арсиноя и Мирра не знали в точности расположения катакомб. Они заблудились и попали в самый нижний ярус, находившийся в глубине пятидесяти локтей под землей. Здесь трудно было дышать. Под ногами выступала болотная вода. Изнеможенное пламя лампад тускнело. Зловоние отравляло воздух. Голова у Мирры закружилась; она потеряла сознание.
Анатолий взял ее на руки. Каждое мгновение опасались они натолкнуться на воинов. Была и другая опасность: выходы могли завалить, и они остались бы под землей заживо погребенными.
Наконец Ювентин окликнул их:
– Сюда! Сюда!
Согнувшись, нес он на плечах своих старца Дидима.
Через несколько минут они достигли тайного выхода в каменоломню и оттуда – в Кампанию.
Вернувшись домой, Арсиноя поспешно раздела и уложила в постель Мирру, все еще не приходившую в себя.
В слабом мерцании зари, стоя на коленях, старшая сестра долго целовала неподвижные, худые и желтые, как воск, руки девочки. Странное выражение было на лице спящей. Никогда еще не дышало оно такою непорочной прелестью. Все ее маленькое тело казалось прозрачным и хрупким, как слишком тонкие стенки алебастровой амфоры, изнутри озаренной огнем. Этот огонь должен был потухнуть только с жизнью Мирры.
XVIII
Поздно вечером, в болотистом дремучем лесу, недалеко от Рейна, между военным укреплением Tres Tabernae [8] и римским городом Аргенторатум, недавно завоеванным аламанами, пробирались два заблудившихся воина: один неуклюжий исполин с волосами огненного цвета и ребячески простодушным лицом, сармат на римской службе, Арагарий, другой – худенький, сморщенный, загорелый сириец, Стромбик.
Среди стволов, покрытых мхом и грибными наростами, было темно; в теплом воздухе падал беззвучный дождь; пахло свежими листьями берез и мокрыми хвойными иглами; где-то вдали куковала кукушка. При каждом шелесте или треске сухих веток Стромбик в ужасе вздрагивал и хватался за руку спутника.
– Дядя, а дядя!
Арагария называл он дядей не по родству, а из дружбы: они были взяты в римское войско с двух противоположных концов мира; северный прожорливый и целомудренный варвар презирал сирийца, трусливого, сладострастного и умеренного в пище и питье, но, издеваясь, жалел его, как ребенка.
- Смерть Богов (Юлиан Отступник) - Мережковский Дмитрий Сергеевич "Д. М." - Историческая проза
- Бремя власти: Перекрестки истории - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Наука любви - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Реформы и реформаторы - Дмитрий Мережковский - Историческая проза
- Кровь богов (сборник) - Иггульден Конн - Историческая проза
- Лето Господне - Иван Шмелев - Историческая проза
- Львиный мед. Повесть о Самсоне - Давид Гроссман - Историческая проза
- Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова - Константин Большаков - Историческая проза
- Анания и Сапфира - Владимир Кедреянов - Историческая проза
- Карл Великий (Небесный град Карла Великого) - Анна Ветлугина - Историческая проза