Публика по-прежнему молчит. Петр Федорович еще понюхал и опять начал говорить, — как прежде, в старые годы, как недавно и проч… — Он был большой говорун, только бы слушатели были. Долго он толковал, понюхивая, пока не перебил его Андрей Яковлевич, самый набольший туз в кяхтинской слободе.
— Так что же, значит, акт, гг. старшины, приготовьте, — сказал он. — Я согласен прошлогоднюю цифру платить… Полагаю, что общество не откажется.
Публика все помалкивает.
— Так, значит, так же, как и в прошлом году, — говорит старшина, — акт следовательно приготовить… Господа! Как вы думаете? Вы согласны по старой цифре назначить складку?..
Молчание продолжается.
— Да вы, Петр Федорович, обойдите каждого поочередно и спросите, — говорит Андрей Яковлевич, искоса посматривая на общество.
— Вы согласны? — спрашивает Петр Федорович, подходя к одному из собравшихся.
— Согласен, — шепотом говорит тот, вставая на ноги.
— Вы согласны? — продолжает Петр Федорович, подходя к другому.
— Как будет Господу угодно, — со вздохом говорит другой, ничего не понимая, что кругом делается.
— Вы согласны? — спрашивает старшина далее.
— Как общество, — отделывается другой.
— Да общество согласно, — говорит Петр Федорович, щелкая пальцем по табакерке.
— Куда, значит, люди — туда и мы. Только я первый к акту подписываться ни за что не буду.
— Вы согласны?
— Гм… Гм… Как общество…
Каждый из отвечающих говорит шепотом, а почему — Господь их знает…
VII
Переспросил Петр Федорович всех поочередно и снова сел на стул. Начался спор, кому подписывать бумагу, и никто не решался подписаться первым; снова пришлось старшине ходить и поочередно упрашивать подписаться. Поднялся шум и спор страшный: каждый точно оробел чего-то и уперся.
— Да на что ее, эту складку, делать-то? — закричал вдруг один из купцов.
— На что в самом деле складку, братцы? — подхватили другие.
— Нет, как же, господа. Ведь без сбору тоже нельзя.
— Кто говорит! Без складки оно тоже как же можно — никак нельзя.
— Теперь хоть не служи старшиной, так впору… — говорит Петр Федорович, набивая нос табаком.
— Оно конечно…
— Как же можно?..
— Господи помилуй! — вздыхает белобрысый купчик.
— Нет, позвольте. Вот тоже начальство бывает… никак невозможно.
Шум поднялся большой. Никто никого не слушал и каждый говорил.
— Нет, нет, погодите. Вот теперь бабка… зачем на общественный счет бабка[8] живет? Разве торговля когда родит кого? — кричал старик Макарьев.
— Торговля родит деньгу.
— Хе! хе! хе! Эт-то справедливо!
— Торговля, она тово…
— Это очень хорошо сказано, — обрадовались некоторые, довольные тем, что вопрос о добровольной складке как будто заминается.
— Нет, господа, шутки в сторону, — кричали другие: — вон из Москвы пишут, зачем, говорят, поп на общественные суммы…
— Мало ли чево пишут. Мы не татары, без попа тоже нельзя…
— Как можно без духовного отца!
— Конечно! Не ровно смертный час, вдруг… Оборони Бог…
— Конечно! Священник — это первое дело!..
— Так-то так, да пишут: заводите, говорят, на свои деньги; у нас, говорят, в Москве свои попы есть, для своего обиходу, и потому на свои деньги держим.
— Да не в попе дело… Про музыкантов тоже жалуются.
— Разве теперь, к слову сказать, музыканты большой счет составляют?..
— Мало ли на что не жалуются. Без расходу нельзя, пусть сами едут жить сюда.
— Теперь вот тоже про аптеку пишут: мы, говорят, здоровы, слава Богу, на наши деньги, говорят, в Кяхте аптеку содержат; мы, говорят, за комиссию платим…
— Оно точно. За комиссию мы получаем, а без аптеки тоже невозможно, потому не ровен час…
— Ведь этот немец, говорят, понакопил деньжищев — страсть! А ему еще жалованье платят…
— Чего и говорить, — тут-то он и лупит деньги…
— Народ немецкий…
— Перестаньте, господа! Что это вы как расшумелись… Эй, парень, шампанского! — кричал, бегая по комнате, Петр Федорович и торопливо набивал нос табаком.
— Ну, господа, подписывайте — ведь уж без этого никак нельзя — ведь и в прошлом году так было…
— Эй, господа, в самом деле давай подписывать; что тут толковать, домой пора…
— Кто же начнет-то?
— Ну да все равно, надоело, по домам пора…
— Господи благослови… — говорит белобрысый купчик и выводит на бумаге: «Кяхтинский второй купец», забывая подписать слово: «гильдии».
— Оно точно-с, — говорит он, подписавшись, — наше дело маленькое, как общество решит, так и будет. Мы, по милости Господа и Царицы Небесной, много довольны — вот что-с!
Подписи окончили и все отправились в другую комнату ужинать.
За ужином еще выпили. Макарьев несколько раз принимался доказывать, что бабку на общественные деньги нельзя держать, что торговля не родит детей.
— Да, Степан Михайлыч, вы ведь в Троицкосавске живете, так и говорите, что не нужно бабку, а нам, кяхтинским, она нужна.
— Да вы рассудите, ребята, тут дело нечисто, — кричит Макарьев.
— Ну да теперь ведь уж акт подписали, что спорить-то? — говорил довольный Петр Федорович, похлопывая пальцами по своей берестовой табакерке.
Купцы сами смекнули, что теперь спорить уж нечего, потому что споры эти ни к чему не приведут… Выпили они еще и молча разошлись по домам.
VIII
Выбранные «большинством голосов», новые старшины начали свою общественную службу и продолжали ее, конечно, тем же порядком, как и предшественники их, т. е. служили на пользу общества и государства и отслужили, как следовало ожидать, с честию. Приготовили и они отчет по приходу и расходу «добровольной складки» вместо декабря к апрелю.
— Да и куда с ним торопиться? Какой черт читать-то станет, прости Господи! Ведь все равно лежать же ему в конторе да гнить, — утешали сами себя старшины.
— Ну понятное, господа, дело. Вот я припоминаю, когда-то Андрей Яковлевич служил, так он вместо декабря едва к июлю приготовил отчет, да еще и то надо сказать, тогда от складки остались деньги тысяч до двадцати.
— Вот как! И такой грех случился, что от годовых расходов еще и остатки оказались? — спросил я, случившийся как-то при этом разговоре.
— Да, остались. Но это только раз и было, потому, видите ли, какой-то добрый человек надоумил открыть свой кяхтинский банк, ну и стали было приберегать деньжонки-то; скопилось тысяч двадцать, да тоже ничего не сделали… Андрей Яковлевич ими пользовался полгода и едва от него их кое-как вытащили: в Москву, говорит, услал променять на серебро для общественной выгоды. Стыдить уж стали всем обществом — было тогда шуму-то на всю слободу!
