ЧЕТВЕРТЫЙ (1952–1953 гг.)
1
Как я уже говорила, моего папу, которого я всю жизнь считала просто маминым знакомым, посадили по делу врачей-отравителей, а мама, как жена декабриста или как настоящая русская женщина, поехала за ним в Магадан, где вскоре начала работать по специальности и, насколько это возможно, поддерживать Льва Григорьевича материально и морально.
Уехала мама по вербовке и потому устроилась там довольно сносно. Работала в городской больнице, получала хорошо, со всеми северными надбавками. Кроме того, как она нам намекала в письме, работы и помимо больницы хватало.
Все знали, в какой московской больнице она работала, и поэтому ценили ее там очень высоко и только сильно недоумевали, почему она место в главной больнице страны променяла на место в Магадане. Она отговаривалась тем, что решила подзаработать, но ей верили с трудом. Потом, конечно, все всплыло, но относиться к ней стали еще лучше. В Магадане в то время было много «жен декабристов». Их так и называли в глаза и за глаза.
Сперва она нам часто писала, раза два-три в месяц. Потом письма стали приходить раз в месяц. Потом начались перерывы, причем было ясно, что письма пропадают. Для того чтобы это знать точно, мама начала нумеровать их. Порой пропадало по два-три номера подряд. Мы же, со своей стороны, писали чаще чем регулярно, потому что я писала самостоятельно, нарушая бабушкино расписание.
Письмами у нас заведовала бабушка. Она следила за тем, чтобы в гостиной на полке книжного шкафа не иссякала стопка конвертов и специальной почтовой бумаги. Бабушка терпеть не могла писать на чем попало.
Чтобы следить за регулярностью отправки писем — а их должно было уходить не меньше двух в месяц, — она, когда относила письмо в почтовый ящик, брала сегодняшний листок из отрывного календаря и клала его в отдельную стопочку рядом с конвертами.
Своих писем она мне не показывала. Иногда, когда сердилась на меня за что-нибудь, грозилась, что опишет все мои художества в следующем же письме, но, судя по маминым письмам, ни разу свою угрозу не выполнила. Даже наоборот — очевидно, нахваливала меня каждый раз. Мама писала, что она гордится своею умницей дочкой, тем, что я помогаю бабушке и слушаюсь ее.
Я же писала ей, как только у меня появлялось настроение и желание излить душу, чаще всего на тетрадных листочках или вообще на каких-нибудь огрызках бумаги. Мои письма были короткие, восторженные и бестолковые.
Мама отдельных писем мне не писала, но всегда выделяла красным карандашом кусочек, предназначенный лично для меня.
2
К тому времени, когда произошли события, результатом которых стал совершенно необъяснимый для меня прощальный звонок Ильи, писем от мамы мы не получали больше трех месяцев и уже начали всерьез беспокоиться. Но что мы могли предпринять? Ровным счетом ничего. Нам оставалось только ждать, отправляя в никуда письмо за письмом.
В этот момент и вызвал меня с последнего урока директор. Он таинственным голосом сообщил, что со мной хотят поговорить, а кто и зачем, не объяснил, но портфель велел забрать с собой.
Он довел меня до дверей своего кабинета, робко постучался, приоткрыл дверь, что-то спросил вполголоса и только тогда пропустил меня в кабинет, аккуратно притворив за мной дверь. Сам он в кабинет так и не вошел.
Я остановилась около двери. За директорским столом сидел, откинувшись на стуле, человек в сером габардиновом пыльнике, который в народе почему-то называли «макинтошем», и в серой же шляпе, сдвинутой на затылок.
Его очень точно описал Илья, а звали его, как потом выяснилось, Николай Николаевич. Когда я вошла, он выпрямился, принял строгий вид и машинально надвинул шляпу на лоб. Потом молча указал на стул, стоящий перед директорским столом. В школьном фольклоре он именовался «электрическим стулом», так как на него директор^ усаживал только провинившихся учениц. Со всеми другими он дружески беседовал на широченном кожаном диване, стоящем справа от стола, между двумя книжными шкафами.
Я подошла и села. Тогда человек в шляпе молча положил передо мной две фотографии. На них был изображен Лев Григорьевич анфас и в профиль. Он был в таком знакомом двубортном костюме в широкую светлую полоску, что у меня сдавило горло и из глаз потекли слезы.
— Ты знаешь этого человека? — спросил он и кольнул меня из-под тяжелых бровей маленькими острыми глазками.
Я кивнула, глотая слезы.
— Это твой отец? — спросил он таким тоном, словно хорошо знал ответ и только хотел уточнить.
Я снова кивнула, забыв с испуга, что еще недавно это было страшной тайной.
Он достал другую фотографию, на которой была моя мама. Я узнала эту фотографию — точно такую, как на паспорте, только сильно увеличенную.
— Это твоя мать? — снова уточнил он.
Я кивнула.
— Хочешь помочь отцу? — неожиданно спросил человек в шляпе, ощупывая меня твердым взглядом.
Я ничего не сказала, потому что боялась разреветься, и только мелко закивала ему в ответ.
— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно сказал он. — Иди одевайся, я подожду тебя на улице. Только ни одного слова! Никому, буквально! — строго предупредил он.
Я с готовностью закивала головой и бросилась в раздевалку.
3
На улице он подвел меня к длинной черной машине с зашторенными задними окнами и открыл передо мной заднюю дверцу.
Я залезла на сиденье, сжалась в комочек, поставив портфель на колени и огляделась. Заднее сиденье было отгорожено от переднего стеклянной перегородкой, задернутой так же, как и окна, серыми занавесками.
Ехали мы совсем недолго, не больше пяти минут. У меня был большой соблазн отогнуть угол занавески и посмотреть, куда мы едем, но я этого не сделала.
Машина остановилась. Открылась и захлопнулась передняя дверца. Потом открылась моя, задняя. Человек в шляпе внимательно оглядел меня, словно хотел убедиться, что ничего во мне не изменилось, и кивнул:
— Выходи.
Я вышла и огляделась. Машина стояла в закрытом со всех сторон небольшом дворике светло-зеленого двухэтажного особняка. Все окна его были зашторены, как и в машине, только шторы были не серые, а кремовые, французские, такие, которые собираются снизу вверх.
— Пошли, — сказал человек в шляпе и кивнул на неприметную дверь с маленьким стеклянным глазком, которая открылась перед нами сама собой. Потом я поняла, что открыл ее маленький белобрысый солдатик в малиновых погонах и непомерно большой фуражке с малиновым же околышем.
Мы долго бесшумно шли по каким-то коридорам, стены которых сплошь были отделаны полированным деревом, а пол выстлан ковровой дорожкой темно-красного цвета, с зеленоватым орнаментом по краям.
