Форма входа
Читем онлайн Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов - Павел Арсеньев
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
действующих лиц, переживающих фантастические коллизии наподобие лабораторных животных: «Слова дергаются, скачут, распадаются, срастаются» (12)[326]. Крученых у Третьякова оказывается наследником Базарова и противником Тургенева, аттестуется работником новой отрасли литературного позитивизма – поэтической рефлексологии. Анализируя стихотворение «Рефлекс слов» из книги «Заумники», Третьяков задается вопросом и о техническом обеспечении этой лаборатории:
<…> граф-то возник во второй части стиха не потому ли, что его родил «радио-телеграф» первого абзаца? Так логика фабулы жизнеподобной заменяется логикой звуков и чувств (10).
Радиотелеграф порождает графа, возможно, не только по законам паронимической аттракции, но и по причине плохой слышимости еще несовершенных новых медиа (например, того самого радио), необходимости адаптации лингвистических изобретений к их аппаратным возможностям – в частности сокращениям, как уже отмечал Арватов («Необходимо было наличие пластичности слов, чтобы телеграф мог дать практическую форму „главковерха“»), и механизации грамматики, как отмечал Винокур в отношении газет. Логика фабулы жизнеподобной заменяется логикой звуков и чувств, но при этом последняя теперь опосредуется технологиями, используемыми в жизненном быту. Отход от жизненной реальности осуществляется с целью обнаружить реальность на уровне жизни чувств – слуха, зрения и восприятия в целом, обусловленного теперь медиатехниками.
Возможно, именно это «реалистическое» обстоятельство, приближенный к технической реальности характер зауми заставляет Третьякова причислять Крученых к литературному позитивизму, утверждая, что он «был достаточно реалист и враг символистическому сахарину» (7)[327]. Наконец, следует и более точное профессионально-техническое определение:
На огромном словопрокатном заводе современной поэзии не может не быть литейного цеха, где расплавляется и химически анализируется весь словесный лом и ржа для того, чтобы затем, пройдя через другие отделения, сверкнуть светлою сталью – режущей и упругой. И роль такой словоплавильни играет Крученых со своей группой заумников (17)[328].
Не в меньшей степени, чем определения роли «химической лаборатории» Крученых, это касается и характера всей современной поэзии, которая тем самым оказывается «словопрокатным заводом». Как мы увидим дальше, в программе ЛЕФа слово как таковое не отрицается, но переживает индустриализацию и поступает на службу – уже не революции языка, а производственной (ре)конструкции быта, где слова оказываются не самоценными объектами, а только инструментами для преобразования жизни. Развивая заводскую фразеологию, Третьяков пишет в предисловии к собственной книге стихов:
Стихи – только словосплавочная лаборатория, мастерская, где гнется, режется, клепается, сваривается и свинчивается металл слова. Все равно в конце концов слово должно будет уйти за пределы стихов и стать той же частью подлинной жизни, как взмах кайлом, как поцелуй, как ломоть хлеба. Тогда умрут окончательно стихи, потому что повседневная речь людей станет великолепнейшим непрерывно длящимся стихотворением[329].
«Груды согласных рвут гортань»: первые психотехнические эксперименты
Сам Третьяков начинает с типично футуристической модели не только письма, но и писательской субъективности: как поэт-футурист, акцентирующий субъективную поэтическую оптику. В год своего последнего оригинального поэтического сборника[330] и год спустя после подписания художниками ИНХУКа манифеста «производственного искусства»[331], Третьяков оказывается в Москве и вскоре активно вовлекается в работу начавшего выходить «ЛЕФа». В первом выпуске журнала только что вернувшийся с Дальнего Востока поэт публикует наряду с финалом поэмы «17–19-21» статью «Откуда и куда? (перспективы футуризма)», в которой отмечает, что «в словесном искусстве производственная теория только намечена»[332].
Если свойства иконической изобразительности были настолько потревожены резонансом политической и технической революций, что художники отказываются не только от репрезентации (через абстракцию), но и – что намного радикальнее – от холста (начиная с контррельефов) и идут к производству реальных вещей, то, вероятно, аналогичным образом должен быть снят и характер символического знака в литературе. Как мы показали выше, семиотика начавшей здесь подрывные работы авангардной поэзии не существовала в вакууме, но была погружена в дискурсивную инфраструктуру своей эпохи (фонограф, печатная машинка), хотя это и не всегда сознавалось ею. Еще меньше «речевые вещи» могли рассчитывать на независимость от технологической материальности в ходе и после революции языка, когда не только инструменты записи, но и средства трансляции оказались в руках художников (газета, радио)[333]. Если существовавшая до революции инфраструктура технически обеспечивала запись сигнала, то после революции технические медиа давали значительно более широкие возможности воздействия и передачи сообщения:
До сего же времени искусство, в частности словесное, развивалось в направлении показывания <…> Даже революцию художники ухитрились сделать только сюжетом для рассказывания, не задумываясь над тем, что должна революция реорганизовать в самом построении речи, в человеческих чувствованиях (197).
Не отказываясь от завоеваний авангарда в самом построении речи, переживающемся непосредственно, производственное искусство рассчитывает усилить воздействие. Подразумеваемая Третьяковым трансформация литературного ремесла сдвигает внимание с «показывания» и «рассказывания» на «само построение речи», что уже было знакомо футуризму, в особенности в формалистской его интерпретации[334], но вот «реорганизация человеческих чувствований» отсылает скорее к пролетарскому монизму Богданова, усвоенному Арватовым, а через него и многими производственниками.
Собственные поэтические тексты Третьякова[335] сочетают внимание к формальной стороне построения речи с утилитарной психоинженерной задачей (ре)организации человеческих чувствований (тем самым сочетая футуристическую с производственной программой). По мнению автора предисловия к поэтическому сборнику «Речевик», в нем действуют следующие силы:
рыча и рявкая, груды согласных рвут гортань. Сплющенный словоряд они используют на все «сто процентов». Они бьют обухом не только по сознанию; они распирают голосовые связки; они превращают гортань в металлический рупор <…> Мышцы гортани апеллируют непосредственно к мышцам рук, почти без участия сочетательных рефлексов[336].
Это и можно назвать «реорганизацией самого построения речи» и одновременно «человеческих чувствований»: не столько значения слов бьют по сознанию, сколько согласные рвут гортань и превращают ее в техническое устройство усиления звука (рупор). Другими словами, человеческие чувствования перестраиваются не столько благодаря рефлексии, сколько – рефлексу и той артикуляционной задаче, которую получает гортань при чтении этой партитуры. Это все еще можно сравнить с заумью, однако, помимо этого и в отличие от зауми, агитационная поэзия Третьякова задействует более широкую психофизиологию: теперь осуществляется прямая координация между мышцами гортани и мышцами рук[337]. Среди прочего это указывает на материальное бытование этих текстов:
Большинство строф из «Речевика» мы можем написать на плакатах, на знаменах, на фанерных досках. Взнесенные над толпой, колеблемые ветром – вот где их настоящее место. Поэтому так выпирают из книги эти энергичные речевые сигналы. Написанные аршинными буквами, они ждут только массового читателя, только коллективного декламатора[338].
Если плакаты, знамена и доски являются
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов - Павел Арсеньев бесплатно.
Похожие на Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов - Павел Арсеньев книги
- Постмодернизм в России - Михаил Наумович Эпштейн - Культурология / Литературоведение / Прочее
- Кино. Потоки. «Здесь будут странствовать глаза…» - Александр Павлович Люсый - Кино / Культурология / Литературоведение
- Крестный путь Сергея Есенина - Геннадий Александрович Смолин - Биографии и Мемуары / Литературоведение / Публицистика
- Беседы о русской культуре - Юрий Михайлович Лотман - История / Культурология / Литературоведение
- Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев - Биографии и Мемуары / Литературоведение
- Пастиш - Ричард Дайер - Искусство и Дизайн / Прочее / Культурология / Литературоведение
- Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. Русский героический эпос - Владимир Яковлевич Пропп - Литературоведение
- Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости - Владимир Яковлевич Пропп - Биографии и Мемуары / Литературоведение
- Поэтика Достоевского - Михаил Михайлович Бахтин - Литературоведение
- Как сделан «Нос». Стилистический и критический комментарий к повести Н. В. Гоголя - Ксана Бланк - Литературоведение
