одинаковые, и сидели они, плотно прижавшись друг к другу.
До войны они нередко ссорились между собой, что-то доказывали друг другу, кто-то был прав, а кто-то виноват. Все это с гневом обсуждалось на общественных кухнях. Шитову и Гречеву, которые живут в одной квартире, не раз вызывали на суд общественности. А сейчас они сидят рядом, и в глазах у них тревога. Их сыновья далеко от дома, — какая судьба им уготована?..
Как только появлялась новая гостья, мать просила рассказывать все сначала…
Вдруг погас свет. Мы зажгли свечку.
— Надо уходить, — сказала Шитова, — а то вся свечка сгорит. Она взяла мою руку двумя руками и долго жала ее, улыбаясь. — Может, еще отпустят… Может, еще свидимся… — произнесла Шитова и, наконец, отпустила мою руку.
— Уж дай я тебя обниму, — сказала Авдюхова, подойдя ко мне. — Ведь какой герой: семнадцать лет — и уже лейтенант.
Другие матери тоже стали прощаться со мной, и каждая хотела заглянуть в глаза и что-то сказать на прощание.
Все ушли, и в комнате стало тихо.
Мать постелила мне на диване и задула свечу. Я лежал на своем родном диване, где каждая пружина была знакома. Я водил рукой по плюшевой спинке, а из темноты на меня смотрели глаза матерей, и я слышал их голоса.
— Кольк, — вдруг прошептал Генка, — пистолет у тебя есть?
— Завтра дадут.
— Какой?
— «Тэтэ»!
— Ты из него стрелял?
— Стрелял.
— В руку отдает?
— Не очень, есть амортизация.
— Гена, — послышался голос матери, — Николаю рано вставать.
Я продолжал лежать с открытыми глазами. Вдруг до моего слуха донеслись звуки скрипки. Это играл Вовка.
Я и раньше, до войны, слышал его скрипку. Но тогда где-то шипел патефон: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось», где-то смеялись люди, а на пятом этаже девочка Тоня разучивала на пианино вальс.
Сейчас дом был как будто мертв. Усталые, полуголодные люди тихо лежали на кроватях. И тревожно, как плач, разносились по дому звуки скрипки.
Может быть, Вовка играл всю ночь. Не знаю. Мне кажется, я слышал скрипку во сне до самого утра…
— Вставай, сынок! — будила мать. — Вставай!
Я открыл глаза. Мать склонилась надо мной. Как хорошо я знаю вот такое, склоненное над собой, лицо матери.
— Вставай, сынок! — еще раз повторила она.
Я сделал несколько энергичных движений руками и крикнул:
— Генка, подъем!
— Пусть спит, — сказала мать.
— А каша?
— Может, тебе неудобно? Только командиром стал и уже кашу просить…
— Удобно, — сказал я и толкнул Генку под зад.
— Чего дерешься? — протирая глаза, сказал братишка.
— Каши хочешь?
Генка молниеносно вскочил с кровати и стал натягивать штаны.
Мы выпили по чашке холодного чая со вчерашней морковной заваркой, съели один кусок хлеба на троих, и я стал прощаться с матерью. Я хотел побыстрее уйти, чтобы не было слез.
Но глаза у матери были сухие, как будто она знала, о чем я думаю.
— Сядем перед дорогой, — сказала мать.
Мы сели. Мы не смотрели друг на друга. Глаза были опущены. Встали.
— Мам, ты бидончик дай побольше для каши, — попросил Генка.
— Возьми на кухне тот, с которым раньше за молоком ходили… Мать обняла меня.
— Значит, на фронт?
— Не плачь, мам!
Мать не плакала.
Я вышел во двор и свистнул два раза. В окне третьего этажа блеснули очки, и через минуту лейтенант Берзалин отдал мне честь.
— Моя мать хотела посмотреть на тебя, — сказал Вовка.
— Моя тоже.
— Сейчас к матерям ходить нельзя — они плачут, уж это я точно знаю, — сказал Генка.
Мы минутку постояли и пошли к трамвайной остановке.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
ГРАНАТА НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ
1
Ночью наш эшелон остановился на станции Усмань. Слышались приказы командиров. По настилам съезжали с платформ «катюши». Мощные «студебеккеры», словно сказочные кони, несли на своих спинах зачехленные установки. Расчеты занимали места на машинах.
Здесь не нужны были слова и рассуждения. Здесь начиналась война, и все понимали друг друга с полуслова.
Я сидел в кабине «студебеккера» вместе с капитаном Голубевым. Ему дали новый чин и назначили командиром дивизиона. Мне просто повезло, что я попал к нему в дивизион.
Капитан напряженно вглядывался в темноту.
Машины одна за одной двигались на запад к линии фронта, нащупывая дорогу тонкими, как стрелы, лучами света. Там, впереди, вспыхивали яркие зарницы, оттуда доносился гул, похожий на раскаты весеннего грома. С каждой минутой фронт приближался.
Слово «война» для меня и моих сверстников всегда имело особое значение. Как часто мы слышали это слово по радио, дома от матери и отца. Война на озере Хасан, война в Польше, в Финляндии. Война, война…
Мы, мальчишки, просто не могли жить без войны. Мы разделили наши пресненские дворы на враждующие лагери — все точь-в-точь как на международной арене. Если мы ловили шпиона с соседнего двора, то тут же объявляли войну. Нашими снарядами были куски глины и камни, а зимой снежки.
К шестнадцати годам на моей голове было три пробоины. Но у Женьки таких пробоин было шесть, и он считался храбрее меня.
Теперь я все это вспоминаю, конечно, с улыбкой. Я слышу, как грохочут настоящие пушки и от грохота содрогается земля.
Я начальник разведки. У меня взвод бойцов. Правда, во взводе всего восемь человек. Но ничего, скоро будет пополнение.
До рассвета мы должны разместить матчасть в лесу, замаскировать ее. Завтра утром определим огневые позиции, и уж тогда берегитесь, фрицы!
— Погляди назад, наши машины не отстают? — сказал капитан.
Я вылез из кабины на подножку. Машины, будто прицепленные друг к другу, шли ровной колонной. В голове колонны «виллис» командира полка, майора Соколова. На следующей машине ехал Вовка.
— Денисов! — негромко позвал меня капитан. — Не отстают наши?
— Все в порядке, товарищ капитан, — отрапортовал я. — Машины идут на заданной дистанции.
Машины мчались к фронту. Теплый ветер напирал в грудь, залезал в уши, ноздри, и от этого в душе моей росла военная лихость. Запеть бы: «Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса…»
Я видел, как «виллис» свернул с дороги в лес. Машины тоже поворачивают, и лучи фар будто режут деревья под самый корень.
И опять вполголоса звучит команда. В напряженной тишине рычат мощные моторы «студиков». Уже зазвенели топоры. Долой лишние сучки с деревьев, долой деревья, которые мешают поставить машины! Сейчас мы хозяева в этом лесу, и наши распоряжения — закон.
Бойцы натянули маскировочные сетки над машинами. Шалишь, фриц! Теперь твои самолеты не увидят грозное оружие.
Наш дивизион первым кончил маскировку. Ведь нами
