Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пошла бабка по медвежьему следу, держа винтовку на отлёте. Два раза согнала она медведя с лёжки — сытый, он стал трусоват. И всё же допекла его. Шатун был стар и хитёр, понял: драки не миновать. Сделал круг, затаился у собственной тропы. Ждал, уложив на лапу морду, всю в кровавых сосульках. И, дождавшись, внезапно встал перед бабкой. Громадный, шерсть дыбом. Бабка дёрнула спуск, не успев приложить ружьё к плечу. Когда пришла в себя, увидела мохнатую неподвижную тушу…
Бабка подняла оброненную рукавицу и пошла в Ангодинск за лошадью и санями…
Гринька бабку любил, несмотря на её суровость. Бабка его вырастила: он рано остался без матери. И как ни тосковал Гринька сейчас по отцу, но жилось ему неплохо. Никогда бабка его не ругала. Придёшь из школы, молча проверит дневник — и всё. А если вовремя не сядешь за уроки, глянет бабка искоса. Ну, понятно, сразу садишься. А так — по улице можно бегать дотемна, без шарфа. Можно включить настольную лампу и хоть до утра сиди читай Джека Лондона — только встать надо всё равно в семь часов. Эти книги всем на зависть отец подарил Гриньке перед отъездом в Светлогорск.
Недавно отцовскую бригаду отправили на строительство линии электропередачи, в тайгу. Отец звал Гриньку с бабкой к себе хотя бы на лето, обещал даже договориться, чтобы их на вертолёте к нему доставили. Но бабка слышать об этом не хотела. А когда об этом заговаривал Гринька, бабка начинала сердиться.
— Хочешь — поезжай, — сухо говорила она.
Ну, а это уже никуда не годилось. Старая как-никак. Разве можно её одну оставить?
И не знал Гринька, что всё-таки придётся ему сделать это. Не дожидаясь весны…
3
Гринька проснулся внезапно — посреди ночи. Проснулся оттого, что кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь. Он не один услыхал этот стук: под кроватью завозился Карат. Бабка шаркала шлёпанцами — шла открывать. Гринька выпрыгнул из постели, чуть приоткрыл дверь своей комнаты.
— Кто там? — спросила бабка.
— Открой. От Серафима, — ответили ей.
Проскрипел засов. Морозный воздух ударил Гриньку по голым ногам. Бабка пощёлкала на кухне выключателем.
— Свету нет что-то, — сказала она. — Погоди, лампу зажгу.
— Обойдёмся, — ответил вошедший. — Нам свет ни к чему.
— Ну, так потолкуем, — помедлив, согласилась бабка. — Скамейка возле тебя. Так, выходит, живой Серафим?
— Живой. Кланяется.
— Что же столько лет голосу не подавал?
— Оттуда не слыхать, — сказал гость. — Сама знаешь: ему в мир дорога заказана…
Гриньке казалось, что он слышит тяжкое дыхание старухи. Оба молчали. Потом снова заговорил гость:
— По делу я к тебе…
— Поняла уж, — сказала бабка. — Говори.
— Ты слыхала, что Андрюха затеял?
— Нет.
— Грех врать. Письмо тебе было?
— Ну, дальше.
— Велел Серафим, чтобы ты не отдавала Андрюхе то, что прячешь. Чтобы мне отдала, велел.
— Зачем ему?
— Хочет дожить на покое.
— Тайга велика.
— А золото? — сказал гость.
— Не знаю я про золото, — сказала бабка. — Байки это. А карту — карту спалила давно.
— С тебя станет… — Гость задохнулся. — Да нет, не верю: своё ведь, кровное… А ежели другие найдут? Хоть и Андрюха: он же государству сдаст!
— Хоть бы и так, — ответила бабка. — А Серафиму золото на что, коли помирать собрался?
— Есть разница, как помирать… Послушайся меня, отдай! Всем будет хорошо: и Серафиму, и внуков-правнуков твоих не обижу, заживут… Я дорожку знаю, и людей подходящих, и цены. Не надо всего, в компанию только возьми! Ведь на каком богатстве сидишь!
— Для себя, выходит, стараешься? — сказала бабка с насмешкой. — То-то, слушаю, соловьем поёт! А кто ты такой? С какого боку родня?
— По Серафиму, — с издёвкой сказал голос. — Мы с ним такие дела делали, что лучше тебе не знать. Ну так как же: отдашь?
— Нечего отдавать.
— Ой, смотри, старуха! Будет худо!
— Не пужай.
— Что тебя пугать. Сама подохнешь днями. А вот внучек-то, Андрюшенька, поди, хочет пожить, верно?
— Думаешь, нет на тебя управы?
Гость промолчал.
— Ты лучше, старая, вспомни-ка про Кланьку! Это мы ведь…
— Твоё, стало быть, дело?
В кухне грохнула скамейка… Гринька распахнул дверь.
— Карат, возьми! — крикнул он.
Карат рванулся в дверь, шоркнув шерстью по голой Гринькиной ноге. Послышался беспорядочный тяжёлый топот, удары, звон стекла, провизжала дверь. Всё стихло. Гринька зря пощёлкал выключателем, потом ощупью пробрался на кухню, нашарил спички; Помедлил, боясь увидеть такое, после чего только с ума сойти. Спичка вспыхнула. Увидел: скамейка и стол опрокинуты, занавеска сорвана, зеркало разбито — в старинной раме чернели ветхие доски.
Бабка сидела, выпрямившись, в кресле, её открытые глаза были страшно неподвижны. Гринька бросился к ней — жива ли? Спичка ожгла пальцы. Бабка сказала:
— Запри дверь.
Во дворе слышался свирепый торжествующий лай Карата. Гринька запер дверь, дрожащей рукой снял стекло с лампы, зажёг фитиль, сощурился — не столько от света, сколько потому, что боялся глядеть на бабку. Он её не узнавал. Вот когда бабка стала настоящей старухой! И заговорила она голосом невнятным, шамкающим:
— Поедешь в Светлогорск, к отцу своему, расскажешь… Всё слышал?
— Всё, — сознался Гринька.
— Тащи сюда сундук.
Гринька, пыхтя, вытолкал из бабкиной спаленки старинный, окованный жестью сундук. Много раз он прежде заглядывал туда: сундук не запирался. Лежало в нём разное старушечье тряпьё, ветхое, побитое молью. И что там вдруг понадобилось бабке посреди ночи, Гринька не понимал.
Крышка двойная, — сказала бабка. — Бери топор, ломай.
Гринька принёс топор, ощупал пальцем лезвие, надрубил полоски жести. И заскрипели ржавые гвозди, выдираемые из своих столетних гнёзд.
В тайничке были пачка перевязанных шнурком фотографий да пожелтевший, почти обуглившийся от времени листок плотной бумаги. Бабка протянула руку за фотографиями. А листок Гринька положил на стол.
Это был план какой-то местности. В самом низу был кружочек, возле которого написано: «Загуляй», выше, между двумя волнистыми линиями, выведено: «Малое. От Чёрных Камней». Эти Чёрные Камни были обозначены точками. От них начинался извилистый пунктир. Он шёл вверх к надписи: «Большое. От Пёсьей Головы к Шапке». Очевидно, Шапкой назывался островок посреди Большого болота. Он был нарисован довольно подробно. Был на нём холм, а может быть, гора, рассечённая трещиной. А может быть, пропастью? По плану трудно было судить об этом. Но только там, где трещина кончалась, стоял чёткий чёрный крестик. Что мог этот крестик обозначать, кроме зарытых сокровищ?
- Собачья площадка - Игорь Голубев - Природа и животные
- Кошачьи истории - Джеймс Хэрриот - Природа и животные
- Таинственный чучуна - Илья Гурвич - Природа и животные
- Свой среди волков - Шон Эллис - Природа и животные
- Медведь - Уильям Фолкнер - Природа и животные
- Рассказы о животных - Виталий Валентинович Бианки - Прочая детская литература / Природа и животные / Детская проза
- Имя снежного зайца - Яр Туди - Попаданцы / Прочие приключения / Природа и животные
- Весёлый зоопарк - Надежда Митрофановна Середина - Детская образовательная литература / Природа и животные / Русская классическая проза
- Операция "Муравей" - Валентин Мясников - Природа и животные
- Веселое горе — любовь. - Марк Гроссман - Природа и животные