— Надеюсь, мы еще увидимся, — сказала она.
Длинными ровными шагами мисс Майлс вышла из комнаты, и дверь, оборудованная автоматическим замком, бесшумно закрылась. Биль продолжал сидеть на краю стола, засунув руки в карманы, и, казалось, совсем забыл обо мне.
— Что она тут делает? — спросил я.
— Кто?
— Мисс Майлс.
— Работает над рекламой для женщин. Она училась в Чикагском университете.
Я всегда считал, что университетское образование служит помехой для девушек. Насколько я знал, все знакомые мне девушки пошли учиться в университет только потому, что им больше ничего не оставалось делать. Как вообще все в конторе, встреча с такой девушкой заставила меня нервничать еще больше.
— Никогда еще мне не приходилось видеть, — сказал я, — чтобы девушка — я имею в виду приличных девушек — занималась такими вещами.
— Какими именно?
— Так пудриться…
— Одну минутку! — воскликнул Биль. — Мне нужно продиктовать докладную записку. — Он поспешно вышел из комнаты, оставив меня одного. Я пытался собраться с мыслями. Мой взгляд снова задержался на рисунке девушки в чулках, лежавшем на письменном столе Мэрвин Майлс. Затем я поймал себя на том, что читаю написанные на желтой бумаге ее круглым, разборчивым почерком слова:
«…с силой встряхните несколько раз, а затем прополощите. Таков способ Коуза. Сегодня же вечером проделайте двухминутный опыт: вымойте пару чулок обычными мыльными хлопьями, а затем в чистую теплую воду бросьте щепотку Коуза. Обратите внимание, как снежно-белый раствор превращается в мыльную пену».
Все это казалось мне дешевым и не заслуживающим внимания. Дочитать этот опус я не успел, так как вернулся Биль с полоской бумаги в руке.
— «Часовая фирма „Меркурий“», — вслух прочитал он. — Часы — это завод, вырабатывающий самый драгоценный из всех товаров — время. Считаю целесообразным развить эту мысль, сделать изображение завода с часами фирмы на переднем плане. Заголовок: «Одно Маленькое Колесо на Камнях Вращает Машины Стоимостью в Восемь Миллионов Долларов».
Биль открыл зеленый стальной шкаф и вынул свою шляпу.
— Ты останешься здесь и дочитаешь это произведение? — спросил он.
— Нет, не останусь.
— Ну, в таком случае пошли. Я провожу тебя на вокзал.
Мы вышли на Пятую авеню, и Биль взял меня под руку.
— Биль, — заговорил я. — Мне кажется, что вряд ли я смогу принести тут какую-нибудь пользу.
— Не беспокойся. Держись за меня, и все. Втянешься в работу и перестанешь терзать себя всякими сомнениями.
Я почувствовал к нему признательность.
— Не знаю, Биль, как мне и благодарить тебя. Ты уверен, что я не буду для тебя обузой, когда начну работать у вас?
— Да нет же, черт возьми! Послушай, Гарри. Не забудь, что ты должен обязательно вернуться сюда. Не допускай, чтобы родители повлияли на твое решение.
— Биль, а что такое Коуза?
— Мыло.
14. «Дайте-ка мне карандаш и бумагу…»
Лишь в поезде, отошедшем от перрона нью-йоркского вокзала ровно в час, я осознал, что в самом деле возвращаюсь домой. Пассажиры выглядели как-то по-домашнему, словно все мы составляли одну семью. Большинство из них было в том же возрасте, что и мои родители, да и внешне они чем-то напоминали их — то же застывшее, безмятежное выражение лиц, те же интонации голоса…
Пассажиры салон-вагона выглядели моложе. Здесь велись разговоры о положении в текстильной промышленности, о железнодорожной забастовке и о вступлении в Лигу наций. Голоса пассажиров салон-вагона казались мне эхом моего собственного голоса. Я присел и закурил сигарету. Эти голоса влекли, приближали меня к дому, как и мчавшийся вперед паровоз. В манерах человека, сидевшего по другую сторону прохода с газетой в руках, что-то показалось мне очень знакомым. Человек сидел, поджав ноги так, словно он собирался прыгнуть, но мое внимание привлекли руки, державшие газету, — я узнал их прежде, чем увидел лицо.
— Боджо! — воскликнул я. — Боджо Браун!
Боджо с шумом скомкал газету и вскочил.
— Откуда ты взялся? — удивился он и сел рядом со мной.
Он говорил так громко, что все пассажиры повернулись и посмотрели на нас.
— Только что вернулся в Соединенные Штаты и еду домой.
— Проводник! — заорал Боджо. — Два стакана виски с содовой!.. Ты знаешь, что тут происходит? Вся эта проклятая страна становится «сухой». Значит, ты был во Франции?
— Во Франции.
— Ну, война была что надо! Великая война, а? Если ты хоть что-нибудь значил, тебя на фронт не пускали. Ты заметил это? А ты-то был на фронте?
— Был.
— Значит, не очень-то тебя ценили. Вот возьми меня. Служил я в одной чертовски хорошей части, и что же, ты думаешь, произошло, когда мы уже грузились в вагоны? Я получил приказ о назначении начальником физической подготовки в новую дивизию. Боже, и чего только я не наговорил им! Но все оказалось напрасным. На курсах начальников физической подготовки нас собралось порядочно. Там был и Зигель из школы Брауна — ты помнишь Зигеля из школы Брауна? И Данбар из Иэльского университета — тот самый, что проворонил первый гол в шести ярдах от ворот… А ты что делал?
— Видишь ли, я служил в пехотной дивизии «Полумесяц», — начал было я, но Боджо не слушал меня.
— Я тебе говорил, что Данбар тоже был на этих курсах? Да, война — это великое испытание.
— Еще бы, — согласился я. — Она как-то изменила меня. С тобой что-то происходит, когда ты видишь, как на глазах у тебя убивают людей…
Однако и на этот раз Боджо не дослушал.
— Ты помнишь Данбара, да? Мы должны были по очереди руководить физическими упражнениями, понимаешь? И вот мы вдыхали и выдыхали, и Данбар скомандовал мне вдохнуть, а я, ты знаешь, что я ему сказал?
— Нет.
— Я сказал: «Минуточку, Данбар!» Он взглянул на меня и узнал. Ты помнишь ту игру, а?
— Какую игру?
Боджо взглянул на меня и нахмурился.
— Игру, когда Данбар уронил мяч, а я подобрал. У тебя есть карандаш? Подожди, у меня найдется.
Боджо достал из кармана карандаш и конверт.
— Теперь слушай. Вот мы тут, в шести ярдах от ворот. Мяч у команды Иэля. Первый гол. Как только Перкинс швырнул мяч в игру, я прорвался через игроков — вот так — и оказался здесь, а Данбар там. Он увидел, что я обхожу игроков, и пустился бежать, не дожидаясь паса. Мяч он схватил уже на бегу, но не удержал, а я оказался тут как тут. Теперь ты помнишь, да?
— Не совсем, Боджо.
— Боже мой, да ты что, контуженый? Я упал на мяч, перевернулся, но тут же вскочил и побежал дальше. В это время я находился вот здесь, а Саймонс вот тут. Ты же знаешь защитника Иэля Саймонса? Говоря между нами, он оказался отчаянным трусом. Саймонс имел все данные проявить себя, да вот беда — жидковат он. Уж если я бегу — это бег так бег! Теперь ты вспомнил, да?
— Вспомнил. Это происходило в дальнем конце площадки.
Боджо поднял стакан с виски.
— Ко всем чертям Иэль! — сказал он.
— Правильно. Ко всем чертям Иэль!
— И тебе, безусловно, пора вернуться и войти в курс того, что тут творится.
Все то, о чем я до поры до времени старался не думать, снова, по мере того как говорил Боджо, стало приобретать прежнее значение. Я засыпал его вопросами о Шкипере, о школе, о наших приятелях по школе и университету, о знакомых девушках. По словам Боджо, если война и отразилась как-то на девушках, то лишь в том смысле, что многие из них вышли замуж. Боджо сообщил, что десять воспитанников школы (некоторые из них учились еще до нас) убиты или умерли на военной службе от гриппа, в связи с чем по распоряжению Шкипера архитектор школы работает над проектом мемориальной доски с именами погибших. Доска будет висеть в рекреационном зале. Большинство из тех, кто входил в нашу компанию, работает в банковских фирмах. По мнению Боджо, обстановка сейчас напоминает игру в футбол: только что кончился тайм, игроки приводят себя в порядок, стирают грязь с лица и готовятся снова занять свои места на футбольном поле.
— Наш выпуск собирается встретиться в июне. Все наши старые дружки построятся в ряды и снова двинутся вперед.
Боджо с такой силой шлепнул меня по колену, что я подскочил.
— Черт побери, а наш выпуск — самый лучший из всех выпусков Гарвардского университета! Не понимаю, что с новыми ребятами. Они не то, что мы, — кишка у них тонковата.
— Какие новые ребята?
— Ну новое поколение, те, что не воевали. Они не умеют пить, испорчены, думают и говорят только о сексе. Ты не поверишь — они позволяют себе говорить о всем таком даже в компании девушек и женщин.
В присутствии Боджо лучше всего было молчать — он все равно не позволял вам вставить ни слова, так как не умолкал ни на минуту. Сейчас он утверждал, что все дела пришли в расстройство, что трудящиеся, даже фабричные рабочие и поденщики, зарабатывают слишком много, однако это не только не приносит им довольства, а, наоборот, вызывает всякие дурные мысли, порождает леность. Боджо заявил, что он демократ не хуже других, но, по его мнению, плохо, когда поденщики и рабочие вместо того, чтобы копить деньги, тратят их на шелковые чулки и меховые манто. Если бы только они понимали, что, стремясь похвастаться перед другими, причиняют вред самим себе! А если их жены станут носить шелковое белье и чулки, то куда же девать хлопчатобумажные ткани? Слушая монолог Боджо, я думал совсем о другом.
