Но Марина не успела даже с места подняться, как аккуратный стук в дверь кабинета заставил ее замереть на месте.
— Entrez, — пригласила она стучавшего войти, и в кабинет ступила Катиш, отказавшись от молчаливого приглашения Марины присесть, замерла в центре комнаты, оглядывая многочисленные полки с книгами и гроссбухами, рулоны планов, что виднелись сквозь стекло дверцев шкапов, тяжелую массивную мебель, из-за которой ее невестка казалась такой маленькой и хрупкой.
— Я давно тут не была, — прошептала она. — Тяжело входить сюда, зная, что его более нет здесь.
— Мне было тоже тяжело занять эту комнату, — призналась Марина. — Но именно тут хранятся все книги и планы, и стол тут поболее… Так что…, — она замолчала, почувствовав, что невольно оправдывается, что работает в кабинете Анатоля. Катиш же только грустно улыбнулась в ответ, уловив эти нотки в голосе невестки, и поспешила ответить:
— Нет-нет, не подумайте! Я не виню вас за это. Убеждена, он был бы доволен тем, что вы сумели взять бразды правления в свои руки. Вы так споро творите дела, не каждая способна на это. Кроме того, эта необходимая мера ныне, когда в семье нет мужчины.
Она замолчала, словно снова ощутила ту боль потери, что только недавно слегка приотпустила ее из своих когтей, отвела глаза в сторону, а потом бочком, мимо Марины прошла к окну и уставилась на пелену дождя, прислушиваясь к его тихому шептанию. Молчала и Марина, борясь со слезами, что вдруг поднялись откуда-то из глубины ее тела и застряли плотным комком в горле, вмиг почувствовав себя беззащитной и слабой, как тогда, в первые недели после смерти Анатоля.
— Вы, верно, гадаете, зачем я к вам пришла? — спросила от окна Катиш едва слышно, но к Марине лица не повернула, так и осталась смотреть на унылый осенний день за стеклом. — Я пришла к вам с просьбой, очень важной для меня просьбой, и, умоляю вас, подумайте над хорошо, прежде чем дать мне ответ.
Марина ничего не ответила на эту реплику, и ее золовка смело продолжила:
— Церковь причисляет убиенных на дуэли к самоубийцам и отказывает им в отпевании и погребении в освященной земле. За Анатоля заступился сам государь, а кто оказал такую милость Николаю Николаевичу? Я все время думаю об этом, каждый час, каждую минуту, особенно в ночную пору, когда сон нейдет ко мне. Где он погребен? На кладбище ли? Или за оградой, и его душа навеки обречена скитаться по этой земле бестелесной тенью? Принял ли Господь ее к себе или отказал в покое? Я даже не ведаю, где его могила, никогда не преклонить колен у его надгробия. Это мучит меня, мучит! — она застонала негромко, прижала руки к губам, и Марина не могла не подойти к ней, не положить руки на ее плечи в немой поддержке. — Я принесла много горя тем, кого так горячо любила и люблю, причинила боль. Это гложет меня, терзает. Вы были правы, это я отправила ту злополучную записку. Минутный порыв ярости и обиды. Я хотела всего лишь наказать Николя, но не так. Не так! К каким последствиям это привело! Мне всегда говорил мой духовник в Москве, что когда-нибудь я горько пожалею и раскаюсь в своем грехе горячности и гневности, и вот этот день настал!
— Успокойтесь, дорогая, — мягко проговорила Марина, слегка надавливая на плечи Катиш ладонями. — Ваши терзания мне понятны. Но если вы будете всякий Божий день вспоминать об этом, как вы забудете эту боль, как избавитесь от мук горя? Да и Зорчиха говаривала, что слезы причиняют душам, ушедших от нас только терзания. К чему тогда мучить и свою душу, и их?
— Ваша Зорчиха — ведьма! И слова ее от дьявола! — запальчиво проговорила Катиш, и Марина поморщилась, снова видя перед собой не ту смиренную и тихую девушку, какой она была в последнее время, а ту — дерзкую и запальчивую, что подвела их семью к этой ужасной трагедии. Но вот Катиш снова обуздала свои эмоции, вернув на лицо ту же безмятежность, что царила на нем ранее. — Я никогда не смогу забыть. Никогда! Разве можно позабыть о том, что случилось? — она вдруг повернулась к Марине, схватила ее за ладони, сжала их с силой. — Прошу вас, прошу, отпустите меня в обитель. Нет мне более места здесь, кроме как в монастырской келье. Вымолить хочу души их у Господа. Чтоб даровал им прощение, чтоб пустил в свои чертоги небесные!
— Ах, милая Катиш, о чем вы? Вы просто еще не пережили ту потерю, слишком мало времени прошло. Какая обитель, дорогая? Вам едва минуло восемнадцать. Впереди вся жизнь. Уверена, Анатоль не желал бы подобной участи для вас.
— Какая жизнь? — простонала в ответ Катиш. — Жить с этим грузом на плечах? Не могу! Его мать давеча была права — как мне жить, когда от него скоро останутся лишь кости?! Не могу!
— Ах, вот оно что, — протянула Марина, но золовка прервала ее:
— Нет! Ежели вы думаете, что это решение пришло ко мне после ее визита, то вы ошибаетесь. Я давно думаю над тем, еще с самого погребения брата. И быть может, Анатоль был бы против моих обетов, но теперь вам решать. Только вам! Отпустите меня! Нет мне тут покоя, нет!
Марина отняла руки из ладоней Катиш, отошла от нее и снова заняла место за столом, задумавшись над словами девушки, что не отрывала от нее внимательных глаз. Наконец, после затянувшегося молчания, Марина произнесла:
— Я дам свое позволение, Катерина Михайловна. Нет-нет, не спешите благодарить, — проговорила она, останавливая Катиш в ее порыве кинуться на колени пред невесткой и целовать руки. — У меня есть условие, и быть может, оно не придется вам по нраву. Вы молодая девушка, и я убеждена, что вам не место в обители с вашими страстями в душе. Время лечит любые раны, исцелит и ваши когда-нибудь, сотрет из памяти это горе, эту боль. И кто знает, что уготовано вам далее на жизненном пути? Быть может, ваше решение — всего лишь contemptu mundi еt fuga seculi[569], бегство от этого мира. Но это ваш выбор, и я не буду настаивать на своем, уважая его. Одно лишь условие — вы не примете послушание до вашего совершеннолетия. Вы поедете в монастырь трудницей[570], начнете путь в монашество с самых начал. И коли и по истечении этого срока, ваше желание принять постриг не ослабнет, я не буду препятствовать вам в этом.
Спустя несколько дней Марина отвезла Катиш в Нижний Новгород в Крестовоздвиженский монастырь, где когда-то сама искала покоя своей исстрадавшейся душе, оставила ее в тех стенах трудницей на три года, что должны были пройти до ее совершеннолетия. Та без сожаления рассталась с мирским платьем, облачившись в плат и простое платье, как и остальные трудницы и белицы, что жили в монастыре. На прощание они крепко обнялись, сами не ожидая друг от друга тех эмоций, что оно вызвало в их душах. Для Марины это расставание было словно последнее прощание с прошлыми днями, что когда-то были в ее жизни, обрывалась одна из последних нитей, что связывали ее с супругом.
