— Драсьте, Николай Спиридонович! — сказал он вслух, словно сын его уже стал каким-нибудь чиновником из райцентра. — Драсьте, Николай Спиридонович… — повторил он и прислушался, как звучит. «Нет, черт подери, здорово звучит!»
…И вот он отряхивает снег на пороге роддома. Собственно, роддом — это маленький, в несколько комнат флигель во дворе больницы. Раньше здесь жил местный священник, батюшка Думитру. Стоит Кирпидин, а дальше ни шагу.
— Нельзя, — говорят. — Нет, даже в коридор нельзя.
— Что за порядки, девушка?
— Извините, по району ходит грипп, новый штамм, «азиатский», свирепствует. Что, не слыхали? Даже школа на карантине после каникул.
Э, попробуй поверни оглобли Скридону этими словечками — «грипп, карантин»… Медсестре — молоденькой девчонке, полгода как из училища, — стал надоедать старикан.
— Чего топтаться, не поняли, что ли? — Но, вспомнив, как учили на лекциях, повторяет сдержанно и вежливо — Дедуля, поймите… Или детей сроду не видели? Или вам двадцать лет? Я же сказала — ваша сноха ночью родила, еще не хватало вам занести ей грипп, азиатский…
— Ишь ты! — потешно всплеснул руками мош Скридон. — Азиатский я, говоришь, грипп, да? А вдруг я «чертово копыто», а? Доченька, несчастная ты моя, да хоть помнишь ты, на каком свете живешь? И какое сегодня число? Старый Новый год, милая. Поздравляю, век бы тебе жить да молодеть, цвести как маков цвет! Доложу, что здесь, в этом доме, попадья принимала меня как самого дорогого гостя. Я ей зубы золотые вставлял, чтоб могла укусить попа… — прошептал Скридонаш и подмигнул — Я же не к тебе в гости иду, к попадье… — и толкнул дверь плечом.
— Куда? Куда, дедусь! Сказано вам — грипп, карантин! — схватила его за руку сестричка. — Я сейчас главврача позову, стойте!..
Заворчала недовольно — невозможно работать с этим темным народом, никак не усвоят, сколько осложнений может дать один грипп, тем более азиатский.
— Предупреждаю, я пожалуюсь главврачу, и вас отсюда выставят! — упрямо держала осаду медсестра.
— Тише, деточка, на сосунков своих кричи, понятно? А дохтору передай, что бывший зэк из тюрьмы пришел. По делу пришел, жену навестить.
Дверь отворилась, и на улицу вышла женщина. Больничный халат еле сходился на ее огромном животе. Мош Скридон кинулся в раскрытую дверь.
Его Рарица минут пять как задремала, но, услышав возню на крыльце, испуганно вздрогнула: «Что там такое, Скридон? Какие еще тюрьмы и сосунки? Что случилось?»
Она потянула одеяло, прикрыть голое плечо, а старик Кирпидин запыхтел, как бодливый бычок, — ишь ты, эта соплячка приняла его за какого-то свекра или заботливого деда! Своими кругленькими глазками быстро обшарил комнату: «Где он? Где мой парень? Его зовут Николай!.. И я научу его хорошенько ругаться, а не только пеленки пачкать!..»
— Что за порядки тут у вас, а?! — Кирпидин, набычившись, оглядел палату.
Ну что, в самом деле, за порядок, если на пороге тебя хватают за руку и пугают главврачом, а здесь, смотри, — мать лежит, а ребенка нет. Зашла в палату та пузатая баба, что выходила на крыльцо, завозилась со своей постелью, рядом еще третья раскрытая постель — а там никого. Что это за роддом, если детей не видно?
Патику затопал к кровати Рарицы, опять беспокойно спросил:
— Где ребенок, фа, я тебя спрашиваю?! — и резко сдвинул шапку на затылок.
Рарица испуганно натянула одеяло — ругаться начнет? Или просто петушится, хорохорится? Скридонаш тоже недоумевает: что это с ней? Видно, из сил выбилась за ночь, тяжело пришлось…
— Там он, в той комнате… — сказала Рарица еле слышно.
Рукой показала на стенку и снова закуталась в одеяло, словно от озноба. Вдруг на соседней постели закопошилась огромная груда простыней вперемешку с халатами и тут же замерла — словно в глухой заводи оцепенела на гнезде дикая утка.
— Да ты садись, — измученно сказала Рарица. То ли объяснить хотела, то ли успокоить.
Видно, заведено у таких, как дед Скридонаш, — кого природа обделила: когда приходит нужда показать характер, глядишь, распушат шерсть и хвост, как кошка, нахохлятся по-петушиному. Попробуй подступись, тебе тут же в глотку вцепятся!
Рарица знала, если что придется не по нраву Скридону, начнет он ерепениться и пыхтеть, как звереныш в норе.
— Только покормить их дают, а потом опять уносят… Они там сами их пеленают, пока…
Мош Кирпидин цокнул языком.
— А ты? Зачем тогда родила? Ты же мать или нет? Как можно отдать ребенка в чужие руки! Я спрашиваю, кто здесь мать, ты или они? Это же НАШ сын!..
На радостях забыл Кирпидин одну простую истину: иногда и сама мать не знает, кто отец… Может, сын божий в виде голубка, может, исчадие ада под покровом ночи… а чаще — какой-нибудь земной пройдоха.
Рарица искоса взглянула на мужа: чего это он сегодня все пыжится и негодует? Вдруг исчезла, стерлась ее невинная, беспомощная улыбка, вечно блуждавшая на лице. Как вам сказать, это была улыбка желтого цветочка тыквы, который в пасмурный день не смущается глупо расцвести… даже на трухлявом заборе.
— Боже ты мой, Скридон… — прошептала она, часто-часто моргая, и уткнулась в подушку, а одеяло на плече задрожало.
— Ты что, Рарица?! — сразу встрепенулся старик и топ-топ — подковылял к ее кровати. — Что с тобой, милая?
— Ничего, ничего… Сейчас пройдет… — и она вздохнула. Так вздохнула, что и не поймешь, то ли небывалое счастье обрушилось, то ли горе какое-то.
— Может, у него что-то не так… не то? Недостаток какой… Или калека?!
И вдруг Рарицу прорвало, заорала истошно:
— Да не каркай ты, черт! Уходи отсюда, дай мне жить!.. Убирайся!
— Вот оно как… — пробормотал старик. Впервые видел он жену такой — сколько лет вместе, а не узнает своей Рарицы.
Патику отошел, сел на табуретку, ни о чем больше не спрашивая: «Кто его знает, что с бабами творится, когда рожают!..»
В том же сорок седьмом, летом, в знойный июньский день Рарица стояла у сруба колодца и пила, захлебываясь, холодную воду из маленького деревянного ковшика. Был сорок седьмой год, июнь, и Рарица с сестрой Надей (старше ее лет на восемь-девять) пололи кукурузу в долине Хэрмэсороая. Ох, тяжелый год выдался… Не забудет и она тот день, умирать будет — не забудет. Знойное лето, засуха, о колхозах еще и слуха не было, а тут и это горе на нее свалилось…
Пришла Рарица с сестрой прополоть свое маленькое кукурузное поле, — откуда было им знать, что один день перекорежит всю жизнь? Работают, не разгибаясь, обливаясь потом, как подобает сироткам (прошлой весной потеряли во время тифа и голода родителей и брата). Кто знает, что принесет им этот тяжкий труд к осени? Над маленьким лоскутком земли — бездонное небо, а что от него ждать, града ли, дождя, или так и будет палить день за днем?.. Да и сама земля, угодишь ей трудами, ублажишь ненасытную — чем отплатит?
И сестрички цапают усердно, головы не поднимая, ведь несчастный этот клочок земли далеко от деревни. Когда еще выберешься сюда, притащишься и снова, согнувшись в три погибели, будешь цапать до упаду, пока в глазах не потемнеет… А что им остается, если хотят, чтобы зимой дымилась на столе золотистая мамалыга? От кого помощи ждать, если живут сам-друг?
А июнь такой жаркий, жжет-палит все кругом, и воздух раскаленный, и снизу пятки печет.
— Рэрука, золотко мое, — говорит Надя, которой пришлось остаться в доме за отца-мать. — Сбегай, милочка, принеси воды немного. Сил нет, как пить хочется!..
— А может, подождем чуточку? Потерпим… Хоть немножко еще. Дойдем до того края, сядем обедать, я и схожу. А ты отдохнешь…
— Ой, фа, невмоготу, милая… Знаешь, круги зеленые перед глазами… Все внутри пересохло.
Потом, позже, Надя не раз кляла себя за эти слова… «Лучше бы я сердце из себя вырвала и бросила собакам, бадя Скридон! Неужто и впрямь не могла потерпеть малость. Надо же — отправила сестренку свою, несмышленыша, за водой. Словно толкал кто под руку, понукал: „Пусть бежит, ты устала, от жажды сейчас упадешь, а она молодая, проворная, на ноги скорая…“ И я следом повторяю, гоню ее, Рарицу мою милую, в пропасть — ступай, сестрица, принеси, вон кувшин…»
Так говорила она, когда бадя Скридон Патику явился в дом двух сестер Катанэ сватать младшую, Рарицу. Он сидел за столом и даже не понимал толком, кто он здесь — то ли жених, то ли друг по несчастьям, то ли отец им?
Наконец, после третьего стакана вина, начал:
— Пришел к тебе, Надя, потому что ты здесь за старшую. Оно конечно, что я за пара твоей сестре? Вот твой муж сидит, а мои годы уже не те… Рарица мне в дочки годится… Знаешь, Надя, подумал: оба мы неприкаянные, от старого стада отбились, к новому не прибились… Один слепой, другой безногий… То есть хочу сказать — если один видит, а другой может ковылять, то почему, думаю, не связать наши подгорелые жизни. Давай-ка, думаю, поможем друг другу, мало ли как может обернуться, болезнь там или еще что…
