теперь уж не одна чумазая девка, а целая толпа вздохнула, загомонила:
– Здорова будь, матушка! Голубица наша!
– Ай и славно играешь. Сыграй ещё!
– Сыночек-то как, царевич наш, Иван Милонежич?
– Сыграй ещё, матушка!
– Царя береги, ворожбой не сильно потчуй…
– Сыграй!
Яромила опять улыбнулась, качнула головой.
– Домой мне пора, к сыну, люди добрые.
Двинулась Яромила к Лаврушкиной улице, огибавшей площадь. Подкатила колымага, подоспели боярыни.
– А спой, матушка! – жалобно раздалось из толпы. Подхватило несколько голосов, Гнева сама изумилась, услыхав среди них свой. Изумилась, подалась вперёд…
– Спой! – попросили и боярыни.
Яромила остановилась, набежало на лицо облако. Вздохнула, будто мимо людей глянула, мимо площади, далеко-далеко…
– Спой!
– Спеть?.. Что ж, спою. Спою то, что сыночку своему пою.
Затихла толпа. Запела царица. Опустила Гнева глаза – не могла на её свет глядеть.
За метелью будет вёдро[132],
Выйдут звёзды на поклоны,
Прилетит в зелёный полдень
Голубочек сизокрылый.
Поднялся в тёплый день ветер, зябко зима дохну́ла. Бабы принялись в платки кутаться, начали задрёмывать у царицыных ног травы.
Боль проходит понемногу,
Даже самая большая.
Не давайся тёмным думам,
Голубочек мой печальный.
Гнева слушала Яромилу, и то в жар, то в холод бросало. Сладкой тоской щемило сердце, зависть глодала так, что сил не было. Уйти хотела, но оторвать глаз не могла от царицы; уши заткнуть думала, но жаль было хоть строчечку упустить.
Не давайся тёмным думам,
Не давайся злым сомненьям,
Но позволь без страха сердцу
Выбрать верную тропинку.
Поднималась, клубилась злоба. Вот ведь: стои́т царица, ровно свечечка, тихая, тонкая, звенит голос, глядит толпа на неё очарованными глазами. Сынок во дворце подрастает. Муж – не абы кто, а сам царь. Трудно ль быть ясной, светлой, когда всё ладно? Только почему ж Яромиле Солонь мёд на золотом блюде поднесла, а ей, Гневе, одну сажу в дырявой плошке? Ни приветить не хочет, ни отпустить не желает! Почему царица эта во дворец вернётся, в шелка оденется, примется вишни сахарные жевать да сыночка качать, а она, Гнева, в Горшочную слободу пойдёт глину месить, миски да канопки лепить? Грязной рукой и волосы со лба не сгонишь, и пот не утрёшь; жужжат мухи, лезут в глаза, машешь косой, отгоняя, ровно хвостом корова…
Будет месяц, будет вёдро,
Наступает час конечный
Беспокойной тёмной ночи,
И идёт по миру правда.
Когда, когда она, правда эта, будет? Когда ночь кончится?
В тёплый день подует ветер,
Разметает зло земное,
А покуда ветер крепнет,
Сладко спи, дружочек милый.
Кончила петь царица. Заметила Гнева, что многие кругом плачут. Утёрла слёзы и пошла в Горшочную слободу. Песня песней, а домой её только Тенеслов вернёт. Слышала Гнева на торгу, что книги из книжницы царской никогда из дворца не выносят: книжницу ещё прадед царя нынешнего собирать начал, берегут там бересты и харатьи пуще глаза. Выходит, во дворец надо пробраться. Одних послов, гонцов да бояр царь принимает… При прежних царицах, коли те посмеяться желали, звали во двор шутих и карлиц, но Яромила о таком никогда не просила. Кем бы ещё притвориться, чтоб внутрь попасть?
Думала об этом Гнева, подсыпая в глину белый речной песок, катая ком. Думала, вытягивая змейку глиняную меж ладоней. Думала… И придумала наконец.
* * *
Жарко было в тёмном охабне с чужого плеча; пекло щёки от страха. Гнева сложила у груди руки, смиренно поклонилась боярыне, что вела её в царицыны покои. На пороге светёлки снова поклонилась. Увидала царевича: сидел он на шёлковых сукнах, возился с потешками деревянными. Мал совсем был; глянул ясными глазами на Гневу, склонил голову. Боярыня подошла к нему, принялась ворковать, тут и Яромила отвлеклась от шитья: стояла она у самого окошка, Гнева и не заметила сразу.
– Здравствуй, странница! Благодарствую, что пришла. – Царица взяла сына на руки, велела боярыне: – Попроси-ка морсу нам принести, Да́нушка… Не голодная ли ты, странница? Может быть, отобедать хочешь?
Гнева сглотнула, отказалась. Боярыня ушла, Яромила села на лавку, показала на другую:
– Садись! Устала с дороги?
Весь путь по Солони раскатился перед глазами у Гневы. Ещё как устала, царица, ты и не ведаешь усталости той…
– Спасибо, матушка, что добра так ко мне.
Вошла сенная девка, внесла кувшин с морсом, блюдо с пряниками.
– Угощайся, странница.
Села Гнева на лавку, взяла пряник. Глотнула морс: сладкий, прохладный, вкусней и в Тени не пробовала! Яромила отломила от пряника кусок, пожевала, подала сыну. Шепнула ему что-то, он засмеялся тихонько.
– Много я хаживала по Солони, всякого повидала. О чём послушать хочешь, матушка?
– А от чего сердце сильней всего стучало, о том и расскажи, – приглаживая вихры царевичу, молвила Яромила. С тоской вздохнула.
Удивилась Гнева: неужто и у этой, золотой-ясной, маятно на душе? «От чего сердце сильней стучало…» – ну и заказ дала. Что б ей рассказать-то? Как на тени верхом летала? Как с батюшкой у печи сидели сырой осенью, глядели в огонь? Как ходили зимой по самому краю бора, смотрели, как плывут корабли под тучами, как небо с землёю сходится и далеко-далеко плещет Солонь?
Сладкий морс обжёг горло.
– Что только ни слыхивала, что только ни знавала я, матушка. А пуще всего сердце до́ма стучало, когда батюшка родной рядом был. Ничего так сердце не горячит, не тешит, как родимый дом.
– И то правда, – вздохнула царица. Крепче прижала Ивана. – Как подумаю: придёт ему время вылететь из гнезда, без меня остаться…
– То ещё не скоро, матушка, – осторожно молвила Гнева. Подалась вперёд, будто согреться хотела. Стыль стояла на улицах на пороге осени, рано ложились сумерки – вот уж глядели в окна, но словно гнал их Яромилин свет.
– Не скоро. Но быстро время летит. Батюшка уж и стрелу заказал для сватовства. Оглянуться не успеть, как станет молодцем девкам на загляденье.
Улыбнулась Яромила, но скользнула в улыбке тревога. Иван слез с лавки, вернулся к потешкам. Принялся раскладывать цветы по полу: тут стебелёк завернёт, там листик поправит, будто узор какой.
– Да это не беда. – Яромила повела над Ивановой макушкой, словно разгоняя тучи. – Худо, что сложно им с батюшкой подружиться. Мал ещё Иван, а уж видно: разного друг от друга ждут. Это меня вправду печалит. Любой птенец вырастет, любой голубок
